«Наука… Просвещение… Красота… Поэзия… Все это хорошо, но не на них, увы, держится мир, — подумал Бабур и тут же возразил себе: — Но и без них чего стоит власть?»
А власть, его власть в Мавераннахре можно восстановить. После гибели Шейбани-хана Бабур заслал немало доверенных своих людей в Самарканд и Андижан. Он знал: тысячи людей, измученных притеснениями кочевых султанов, готовы, как только Бабур явится в Мавераннахр, поднять мятеж.
— На прошлой неделе пришли приятные вести из Андижана, — сказал Бабур, как бы отвечая своим мыслям. — Саид Мухаммад, наш родственник по материнской линии, собрал вокруг себя сторонников и прогнал из Андижана султанов-степняков. Саид Мухаммад пишет мне: «Скорее в Андижан через Каратегин, край ваших отцов ждет вас с нетерпением!»
— Так теперь вы хотите идти в Андижан? — понизив голос, спросила Ханзода-бегим.
Бабур все с тем же отрешенным видом отрицательно покачал головой — он намеревался послать в Андижан отряд во главе с надежным беком, а сам хотел быстро отправиться прямо на Самарканд через Гиссар. Но знал, что сил у него для такого двойного удара недостаточно. И нельзя было не посчитаться с шахом Исмаилом, который хочет предложить ему военный союз против кочевых султанов (Бабуру были в общем известны намерения посла, прибывшего с Ханзодой-бегим, да и без посла смысл того, что Исмаил так щедро одарил Бабура, отпустив сестру, был ясен).
Нет, нельзя единолично идти на Андижан или, тем более, на Самарканд. Бабур располагал сведениями о том, что Тимур Султан, отважный полководец, сын Шейбани, отправил к шаху послов с подарками. О, не дай аллах, если две могущественные державы стакнутся меж собой. «Свое никто не хочет отдавать». Стакнуться они могут только за его счет — за счет третьего, к тому же самого слабого, пока слабого. А вот если он будет до поры до времени вместе с Исмаилом…
А вслух перед женщинами Бабур заговорил о поэтическом даре шаха Исмаила.
— Наш посланник Мирза-хан, которого я снова пошлю к нему вскоре, показал мне как-то стихи шаха. У него тонкий дар, пишет на азербайджанском тюрки очень красивые газели. Да еще скромно назвал себя «Хатой[163]».
— Правда, он способный поэт, — сказала Ханзода-бегим. — Я слышала его газели, когда их пели кизылбаши. И шах, когда принял меня, похвалил моего брата словами: «Мы питаем в душе почтение к Бабуру-шаху и Бабуру-поэту». А потом прочитал наизусть двустишие из газели — многие газели нашего повелителя исполняют под музыку в Герате, — прочитал и сказал: «Чох яхши! Очень хорошо!»
Что скрывать, Бабуру было приятно услышать об этой похвале. Спросил, смущенный:
— Интересно, какая же это газель?
Ханзода-бегим, приложив палец к губам, попыталась вспомнить слова. На помощь пришла Мохим:
— Не начинается ли газель так:
Душа моя — розы бутон, и кровь по лепесткам струится…
— Да, да, именно так! — И Ханзода сама докончила бейт:
Весны уходят, приходят вновь — но розе моей не раскрыться!
— По-моему, неспроста эти строки отозвались в душе шаха, — сказал Бабур, — Ведь и он рано лишился отца, подвергался гонениям, много страдал. Говорят, теперь шах Исмаил намерен руководствоваться справедливостью…
— Он говорил мне так, — Ханзода-бегим все время возвращалась к своей беседе с шахом: — Сунниты погубили двенадцать имамов и вместе с ними — справедливость в мире. Но двенадцатый имам — Хазрат[164] Махди не умер, он скоро спустится с небес на землю и покарает суннитов… А себя шах Исмаил называет не иначе как посланником имама Махди, оттого шииты и возвеличивают шаха, именуют «имамом мира».
Бабур недоверчиво покачал головой:
— Странное дело — эти самозваные титулы! Шейбани сам себя величал халифом, наместником пророка божьего, грозил извести всех шиитов. А чем это кончилось? Бороться за власть, за достижение своих целей — понятно, но к чему вмешивать сюда вопросы веры?
— Но ведь и вражда суннитов и шиитов возникла из-за борьбы за власть, повелитель, — заметила Мохим.
Бабур не мог не признать, что Мохим права.
— Печально это, но, видно, судьбе было угодно, чтобы из-за тяжбы, разыгравшейся в столь далекие времена, люди дар-уль-ислама страдали и мучили бы друг друга до сих пор[165]…
— О аллах, каких только бед не претерпели нынешние гератцы из-за этой тяжбы! Даже вспоминать страшно! — воскликнула Ханзода-бегим.
От нее Бабур узнал, как кизылбаши мстили приверженцам Шейбани-хана в Герате. Восьмидесятилетнего старца Тафтазани, суннитского шейх-уль-ислама, толпа шиитов выволокла на улицу и при огромном стечении народа приказала немедля принять шиизм, а когда Тафтазани отверг этот приказ, шииты повесили его на дереве, а дерево сожгли вместе с трупом казненного.
Ученые люди Герата, да и не одни они, шепотом передавали из уст в уста строки Абдурахмана Джами, сочиненные будто для нынешних времен:
Суннит, шиит… От этих распрей меня тошнит.Вина, огнепоклонник, дай мне — душа горит!«А сам, Джами, ты кто?» — я слышу к себе вопрос.Отвечу: «Ни осел суннитский, ни шиитский пес».
Доходит стихотворение и до кизылбашей. Взбешенные, они приводят к гробнице Абдурахмана Джами молодых фанатиков шиитов. Мраморное надгробие с могилы сбрасывают; кощунственная рука переносит наверх подстрочную точку в букве, открывающей великое имя поэта, что выбито на камне, и вместо «Джомий» получается «Хомий» — «Недозрелый». Ломают чудесной работы резную золоченую дверь, ее установил на гробнице Джами его великий друг Мир Алишер. Наконец все предают огню!
Бабур слышал обо всем этом впервые. Он недоумевает:
— Неужели шах Исмаил мог допустить такую дикую выходку?
— Говорят, шах остался о ней в неведении. Разгромами в Герате руководил наместник шаха в Хорасане Наджми Сони.
— Как бы там ни было, великий Джами тысячу раз прав: распря шиитов и суннитов вызывает тошноту у людей с душою… Увы, как бы вновь не постигло меня разочарование: думал, что судьба наконец-то ниспослала мне в лице шаха Исмаила мужественного, благородного и просвещенного друга-венценосца, а он, видно, тоже запутан в распри о том, какой сунны придерживаться.
Мохим-бегим попробовала умиротворяюще улыбнуться мужу:
— Как видно, нигде нет роз без шипов, мой повелитель!
Бабур посмотрел на жену, потом на сестру. Та вымолвила, не без усилий:
— Есть пословица: «Ради самой розы приходится ухаживать и за шипами». Шах Исмаил проявил к нам столько… снисхождения…
Бабур поднялся с места. Подошло время назначенной им встречи с шахским послом. Мохим-бегим проводила мужа до дверей.
Бабур коротко и громко бросил:
— Считайте, что моя сестра всем нам — как мать родная!
Мохим поняла потаенный смысл этих слов. Приложив руки к груди, ответила:
— Со всей душой… А к вам одна просьба, повелитель. Будьте осторожны! Иногда за шипы принимают ядовитые стрелы.
С ярко вспыхнувшим горячим чувством нежности, признательности к жене, с благодарностью за то, как она проникает в его заботы и опасения, Бабур пообещал:
— О, не волнуйтесь! Я знаю это.
И подумал про себя: «Не надо жалеть ни золота, ни иных средств, способных склонить Исмаила к союзу.
И его самого и его посла надо брать щедростью!»
3
Дары были и впрямь великолепны: драгоценные жемчуга, бадахшанские рубины, богатейшие златотканые одежды, клинки лучшего закала с золотыми рукоятями, прихотливые предметы роскоши. Повара и кухонная обслуга два дня и две ночи с ног сбились, готовя угощения для пира, доселе невиданного в Кундузе: одних гиссарских курдючных овец было прирезано свыше восьмидесяти голов, а уткам, куропаткам, оленям, доставленным охотниками горными, степными, лесными и из прибрежных тугаев, вовсе числа не было.
Советник Бабура, Мирза-хан, не раз бывший во время своих поездок к шаху на разных торжествах в числе его гостей, предупредил Бабура:
— Кизылбаши пир без вина не считают за пир.
Первый же визирь Касымбек, известно, вина терпеть не мог. И сам Бабур не пил, если не считать случая в Кабуле, когда после женитьбы на Мохим попробовал некоторые сухие вина.
Сейчас к царившей в его сердце радости примешивалась временами и какая-то смутная тревога — словно противилась душа той сложной игре, которую он затеял и без которой нельзя было обойтись. Источниками тревоги, как он думал, были шах Исмаил и распри суннитов и шиитов.
Ему захотелось забыться, рассеять эту тревогу — хоть на часы пира. Ну, и просто нельзя не выпить хозяину, немножко, коли гости пьют.
Во дворец доставили немало пахучего и крепкого майноба и других вин — сколько можно было достать в Кундузе.
