Хозяйки на улицу высыпали, кормилиц своих зазывают:
— Прусинь, прусинь! Иди сюда, Зорюшка! Я тебе хлебца корочку приготовила, солюшкой его присыпала.
— Малютка! Ты куда мимо двора поперлась?
— Эй, Властимиловна, опять твоя говяда к нам в огород поперла! Ты когда ее ко двору приучишь?
— Вы бы лучше загородку бы поправили…
— Ты бы лучше бы хайло-то прикрыла бы…
Переругиваются хозяйки не по злобе, а ради развлечения. Коровушек своих приласкивают. И так при дедах их было, при прадедах, так и при внуках с правнуками продолжаться будет.
Жизнь вечерняя в посаде торопится, а я иду навстречу стаду не спеша. О лежаке, о сне крепком мечтаю. Но вдруг полоснуло мне что-то по глазам. Дремоту прочь прогнало. Я и не сразу сообразил, за что это взгляд мой зацепился. А потом даже подпрыгнул от неожиданности. Тавро знакомое разглядел. Коровенка идет. Мычит тихонечко, а на крупе ее крест с рыбой выжжен. Такой же, как у гонца с лихоимцем. Вот тебе и раз!
Словно привязанный, я за коровенкой поспешил. И куда только устаток, куда сон подевался? А коровка вдоль порядка прошла да на подворье завернула. А вместе с ней еще три да телка молодая, и на каждой то самое тавро.
Никто коров не встретил. Знать, к дому хорошо приважены. Чье же это подворье? Вот сейчас и узнаем.
Заглянул я за тын. Коровки друг за дружкой через двор протопали, в хлев зашли. А посреди двора, под навесом, мужик по пояс голый сидит и усердно ножи об камень точит. Согнулся, лица не разглядеть. А ножей у него много. Штук семь. И все разные. Одни поменьше, другие побольше. Шмурыгает мужик лезвием по камню, от усердия даже пот на лысине выступил. Видать, вражина для смертоубийства клинки готовит.
Я за рукоять кинжала схватился.
— Эй! Есть кто живой? — через забор кричу.
— Чего надобно? — Мужик от работы оторвался, на меня глаза поднял. — Чего тебе, Добрый? — спрашивает.
— Здраве буде, Своята, — говорю.
Узнал он меня, и я его узнал. Мясник это княжеский. Его это подворье, оказывается.
— И тебе здоровья. — Он встал, да так с ножом на меня и пошел. — Давненько не виделись. Ну, проходи, раз пришел.
— Да ладно, — говорю, а сам кинжал покрепче сжимаю. — Я и тут постою.
— Как знаешь, — пожал он плечами и руку с ножом в сторону выбросил.
Завертелся ножик в воздухе и в столб, что навес поддерживал, впился. Глубоко вошел, лишь рукоять задрожала.
— Ловко у тебя получается, — я ему говорю, а у самого мысль: «В меня бы кинул, не успел бы я увернуться…»
— А-а, — махнул он рукой, — баловство это. Еще мальчишкой выучился. Так ты хотел-то чего?
— Ключник меня к тебе послал, — ляпнул я первое, что в голову взбрело. — Насчет мяса свежего узнать велел.
— Во, — удивился мясник. — Я же ему позавчера три туши говяжьих отправил. Неужто сожрали уже?
— Не знаю, — дурачком я прикинулся. — Только я человек подневольный. Мне велели, так я и пошел. Думаешь, охота была к тебе переться?
— Скажи ему, что нету сейчас мяса. На неделе только скотники коровенку отберут. Тогда и резать будем. Пущай в тереме на каше пока посидят.
— Ладно, — кивнул я. — А у тебя, как я погляжу, тоже коровки имеются?
— Да, — сказал он.
— И к хлеву приучены. Сами дорогу знают.
— Это их Малинка приучила. У девок моих она в любимицах была. Умница. И молока, и телят вдосталь приносила. Только нету больше нашей Малинушки. — И вдруг вздохнул тяжело.
— Что случилось-то?
— Падеж случился, — снова вздохнул он. — Две коровы и бычок годовалый за седмицу убрались. И ведь главное — у соседей в порядке все, а у меня околели.
— Может, объелись чего? Или сглазил кто?
— Да нет, — покачал он головой. — Звенемир сказал, что не в этом дело.
— Так ты ведуна звал?
— А как же.
— И чего же божий человек присоветовал?
— Сказал он, что в тавро мое духи злые вселились. Дескать, все животины, которых я за последнее время жизни лишил, отомстить мне решили.
— А что за тавро? — насторожился я.
— Родовое, — сказал мясник. — Знак огня и воды на нем. Рыба и крест. Забрал его ведун на капище. Сказал, как очистит его от скверны, так вернет. И вишь, как случилось? Как только тавро со двора ушло, так падеж и прекратился. Дока Звенемир в своем деле.
— Ох, дока, — согласился я. — Так оно до сих пор у него?
— Угу, — кивнул головой Своята. — На капище перед кумиром Перуновым лежит. Очищается.
— Ясно, — сказал я. — Так ключнику мне сказать, что только на неделе свежатина появится?
— Да. Никак не раньше.
— Ладно, пойду я, а то уже темнеть стало.
— Бывай, да в гости захаживай, дорожку-то теперь знаешь.
— Непременно загляну. — И пошел я от Своятино-го подворья.
Спешил я. Забыв про усталость, к капищу торопился. Крепко в руке новую нить сжимал. И не нить, а канат целый. То, что Своята мне поведал, словно память мою освежило. Он мне про тавро и ведуна, а у меня лихоимец рыжий перед глазами встал. Вспомнил я, где видел его.
Тогда, на капище, на Солнцеворот. Помоложе он был. Бороденка рыжая лишь пробиваться начала. Потому и не признал его сразу. Он же все время рядом со Звенемиром был. И после, на ристании, когда витязи решали, кому с кем на мечах биться, он шапку с коштом ведуну подавал. Точно он. Еще радовался, что Путяте со Свенельдом только в самом конце встретиться придется.
Значит, не христианин он. Послух Звенемиров. Вот ведь как дело оборачивается. И гонец, выходит, тоже Перуну требы возносил.
Стемнело уже, когда я до капища добрался. От усталости уже ног не чуял. Оттого, наверное, и наглости своей даже подивиться не сумел. Никого не страшась, прошел через ворота, на которых туши свиные тогда подвешивали, и не остановил меня Семаргл, на перекладине вырезанный. Зашел я на капище. Тихо вокруг. Ни ведунов, ни послухов нет, лишь на краде перед Перуном костер горит. Огонь-то неугасимым быть должен. Видно, служка за дровами отлучился или придремал где до поры. Ну а мне это на руку.
Прошмыгнул я через требище. Вокруг крады обошел. К кумиру Перунову приблизился. Перед ним на земле молот Торринов лежит, ржой подернулся. Видно, давно его не чистили. А в свете костра ржавчина на кровь похожа, точно недавно молотом этим кому-то голову размозжили. Рядом еще куча добра навалена. Подношения Громовержцу. Ухмыльнулся я, вспомнив лабаз у Серафима в церкви. Повозиться пришлось, прежде чем я эту кучу разгреб. Глубоко Звенемир свою вину запрятал. Однако же я из настырной породы.
А вот и тавро мясниково. Длинная рукоять, а на конце крест с рыбой. Знак огня и воды. Потянул на себя. Звякнуло оно о скрыню окованную. И показалось мне, что Перун на меня сурово взглянул. Только мне его суровость как шла, так и ехала. Сложил я дары на место, чтоб незаметно было, что в них искали что-то. Уходить подобру-поздорову собрался, да удача мне на этот раз изменила.
