Сказал он это, и словно опять окунулся в холодную лохань безнадеги. Опять заколыхались перед ним, сменяя друг друга, тяжелые, намокшие тоской, кадры минувших суток. Внеурочный звонок из дома: «упала по дороге в ванную»… Квартирка, пропитанная резкой вонью лекарств… «Скорая»… Укол в руку, безжизненной тряпочкой свисающую с кровати… Еще укол, в плечо — витамины… Насупленные взгляды врачей: отговаривают везти в больницу — дурной знак… Привычная, но от этого не менее отчаянная тоска ожидания в гулком больничном коридоре… Разговор с лечащим врачом…
— В общем, — закончил Глазов, — Надежде только несколько месяцев дают. Не больше полугода. Операцию уже бессмысленно делать. И раньше-то было опасно, а теперь еще и бессмысленно. Наверное, стоило попытаться, когда только диагноз узнали. Но тогда денег совсем не было. А теперь никакие деньги не помогут.
Алексей Максимович открыл ноутбук — видимо, чтобы занять чем-нибудь начавшие дрожать руки.
— А у вас там… — обронил он, уставясь набрякшими глазами на экран монитора, — не так?
— Вестимо, нет, — очень серьезно ответил Олег. — Подданный, платящий налоги, вправе рассчитывать на бесплатную медицинскую помощь любого уровня сложности. То, что здесь иначе, есть дикость. Предательство государства по отношения к его гражданам.
Взгляд майора вдруг заострился. Он увидел на экране нечто такое, что поразило его. И поразило неприятно. Он стрельнул поверх ноутбука глазами на Олега и снова спрятал взгляд в экран.
— Дурное известие? — догадался Олег.
Глазов не ответил. Трегрей помедлил еще немного. И спросил:
— Разрешите идти?
Алексей Максимович снова глянул на него и промолчал. Какая-то внутренная борьба кипела на дне его глаз.
— Разрешите идти? — повторил Олег.
— Иди, — глухо сказал майор. И прошептал почти беззвучно, одними губами: — Сволочи…
Олег поднялся.
— Постой! — вдруг воскликнул — почти крикнул Алексей Максимович. — Ты вот что… Ты… я не имею права тебе об этом говорить, но… за пределами части будь очень осторожен. Понял? Все, больше ни о чем не спрашивай.
Трегрей замер, на пару секунд погрузившись в себя, анализируя что-то мысленно.
— Странно, как бывает, — вынырнув из своих размышлений, проговорил он. — Иногда довольно напросте пройти по городской улице, чтобы заиметь недоброжелателей…
Майор едва заметно кивнул, давая понять, что Олег не ошибся в выводах. Прежде чем выйти, Трегрей произнес еще кое-что.
— Поверьте, Алексей Максимович, — сказал он. — Нет никаких причин для беспокойства. Подобные недоброжелатели — сущий пустяк по сравнению с истинным врагом.
* * *
Эта идея засияла в голове Сани Гуся внезапно и мгновенно. Как полуденное солнце в разрыве темных дождевых туч. Как же он раньше об этом не подумал-то?! Надо же, полночи крутился на скрипучей койке, изо всех сил напрягал мозг, пытаясь придумать, как же избавиться, наконец, от треклятущего Гуманоида, а тут… Всего-то и стоило припомнить, каким образом он сам когда-то сменил место службы!
«Притыриваешь дурь в каком-нибудь неприметном предметике, — улыбаясь в темноте во весь рот, радостно прикидывал Саня, — и подсовываешь предметик этому гаду Гуманоиду. Ну, в той же зажигалке можно запрятать… как тогда. Хотя Гуманоид не курит, вообще-то… Да велика беда! В авторучку можно засунуть. Или… Или в мыло закатать. В тюбик зубной пасты, наконец! А как подсунешь — так дать сигнал кому надо. Не Глазову, нет. Нефедычу! Уж он-то церемониться с Гуманоидом не станет. И главное, подсказать старшине, чтобы он обязательно прилюдно этого наркомана проклятого разоблачил! При всех, чтобы не отвертелся! Впрочем, Нефедыч об этом и сам догадается. Уж у него зуб на Гуманоида такой… клычище целый! И готово дело. Глазов, возможно, Гуманоида от следствия и отмажет — с него станется. Но от перевода в другую часть рядовой Василий Иванов не уйдет. А это важнее всего. Чтобы Гуманоид треклятущий уехал отсюда к чертовой бабушке. Или еще куда подальше…»
Дурь у Гуся была. Не так давно прикупил и заначил — на Новый год раскумариться, чтобы праздник получился настоящий, как у всех нормальных людей. И не какая-нибудь синтетическая дрянь, от которой, говорят, мозги сохнут. А самая настоящая чуйская муравушка… ну, по крайней мере, в том Гуся продавец уверял — что настоящая, чуйская. Жалко, конечно, но… Да ни хрена не жалко для такого дела!
Вот только как к Гуманоиду подобраться? Это сложновато будет…
Улыбка Сани потухла… Но только на мгновение. Хохотнув, он прищелкнул пальцами и рывком перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку. Чтобы неудержимо рвущимся из нутра хохотком не привлечь ничьего желания.
Да Сомик же! Как он о Сомике умудрился забыть?
Эх, и славно тогда придумалось все-таки: записать на телефон ту сортирную потеху! Никуда теперь Сомик не денется, сделает то, что ему скажут, — и посмей он только рыпнуться!
Саня Гусь еще долго лежал без сна, прыская в подушку и подергивая от восторга ногами.
* * *
Ефиму неделю назад стукнуло уже двадцать два, но он все еще жил в родительском доме, где ему были отведены две большие комнаты на третьем этаже. Отец был против, чтобы Ефим переезжал куда бы то ни было, хотя бы и с целью получения высшего образования. Отец говорил: «Хрена ли нам в этих Сорбоннах и Кембриджах? Полезешь туда — от реальной жизни оторвешься, родину понимать перестанешь. А в Москву тем более не пущу. Станешь там бабло мое профукивать, на кабриолетах рассекать и дрянь всякую нюхать — к тридцати годам от мозгов клюквенный сироп останется. Поживешь при мне, я тебя сам уму-разуму научу. Я, сына, такие университеты прошел… вспоминать страшно. А вышка от тебя не уйдет. Я сам вышку в тридцать семь закончил, а через год после того и кандидатскую степень приобрел. А ведь в свое время после седьмого класса из школы вышибли. Сказал бы кто мне тогда, что кандидатом буду, со смеху бы помер… А теперь — посмотри-ка на меня, а?»
Лет с восемнадцати был Ефим при отце, Михаиле Сигизмундовиче, кем-то вроде ординарца. В двадцать Ефим уже улаживал кое-какие отцом начатые операции. В двадцать один начал крутиться больше самостоятельно, но под отеческим присмотром, конечно, — вел дела двух принадлежащих лично ему магазинов, одного кафе и полудюжины станций ТО.
Сегодня утром Михаил Сигизмундович, отхлебнув из высокого бокала глоток темно-оранжевого апельсинового сока, прокашлялся и густо проговорил, пристально глядя на Ефима, сидевшего на противоположной стороне стола:
— Готов к труду и обороне?
Эти слова традиционно означали, что есть у отца для Ефима какое-то дело. Правда, на этот раз условная фраза произнесена была как-то уж очень значительно.
— Ага! — сказал Ефим. — А что надо?
Михаил Сигизмундович бросил на стол отсканированную и увеличенную фотографию, явно взятую из какого-то личного дела. Ефим глянул на фото: обычный паренек, лет восемнадцати-девятнадцати, коротко стрижен, черноволос…
— Узнаешь?
— Не… — покачал головой Ефим.
Михаил Сигизмундович хохотнул:
— А я узнаю! Усекаешь? Узнал все-таки! Узнал, наконец-то! Тот самый ублюдок, из-за которого я тогда на дороге… Точно тот самый! Помнишь, когда тебе еще нос сломали?
Ефим покрутил так и сяк фото. Паренька этого он совершенно точно раньше не видел.
— Солдатик-срочник, у нас служит, — счел нужным пояснить отец. — Помнишь, когда ударились мы на перекрестке, новобранцев в часть вели? Вот он там был. Это он, гадина… — Михаил Сигизмундович помрачнел, — мне в мозги залез… А вовсе не тот волосатик. Нашел я его. Через Сам Самыча нашел. Короче, товарищ полковник информацию мне предоставил и ничего больше предпринимать не пожелал. Говорит, опасается: этим солдатиком федералы очень интересуются. Оно и понятно — люди с такими способностями им нужны. Только… — Михаил Сигизмундович издал носоглоткой короткий и глухой рык, повернул голову и метко харкнул через всю кухню в раковину, — только не получат его федералы. Понимаешь? Выйдет солдатик за пределы части и сгинет. Ищи-свищи его. В самоволку подался — и дело с концом. Понимаешь?
— Ага! — сказал Ефим. — Значит, мне надо…
— Тебе надо его только ко мне доставить. Ну, поймать вначале еще, конечно. Я тебе троих парней дам, надежных, как «калаши»… Кстати, и реальные «калаши» они захватят. Не боись, парни проверенные, из моей старой гвардии, из тех, с кем я начинал. Им никакие гипнотизеры не страшны!
— А чего я боюсь! — вскинулся Ефим. — Ничего я не боюсь!
— Вот и ништяк… То есть, вот и ладно, — поправил сам себя Михаил Сигизмундович. Близилось то время, когда он планировал баллотироваться в депутаты местной Думы, поэтому будущий член парламента старательно работал над своей речью, заменяя выражения въевшегося в кровь уголовного жаргона выражениями «культурными». — Значит, вот тебе телефончик — это одного чувачка, он в нашем городском правительстве сисадмином работает на полставки и еще в той части, где солдатик служит, срок свой доматывает. Свяжись с ним, установи с его помощью, как солдатика вне пределов части выцепить. Ну, а дальше по обстановке работай. Понял?
