«С самого начала, как я себя помню осознанно, я помню и его, и к нему самое высокое уважение. Казалось, это самый умный, самый справедливый, самый интересный и даже самый добрый, хотя в каких-то вопросах строгий, но добрый и ласковый человек…»
Свидетельства Артема Федоровича Сергеева исторически бесценны – оценивать иначе их невозможно. Вот, например, он вспоминает, как он и сын Сталина Василий посмотрели спектакль по пьесе Булгакова «Дни Турбиных» и не смогли толком объяснить Сталину, о чем пьеса – мол, «там война, а красных нет, одни белые, но почему-то они воюют», а с кем – не ясно.
То, как Сергеев передает разъяснение Сталина, вне сомнений, точно. А при этом имеет важнейшее значение для верного понимания Сталина.
...
«Ведь красные и белые, – сказал тогда Сталин, – это только самые крайности. А между красными и белыми большая полоса от почти красного до почти белого. Так вот, люди, которые там воюют, одни очень белые, другие чуть-чуть розоватые, но не красные. А сойтись друг с другом не могут, потому и воюют. Никогда не думай, что можно разделить людей на чисто красных и чисто белых. Это только руководители, наиболее грамотные, сознательные люди. А масса идет за теми или за другими, часто путается и идет не туда, куда нужно идти…»
Подобные слова невозможны из уст тирана, диктатора… Это – мысли и чувства великого вождя-гуманиста!
31 августа 1929 года Сталин, будучи в «отпуску», пишет с Кавказа Председателю Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) Валериану Куйбышеву письмо, где поминает проблемы Днепростроя, «Царицынского» (хотя с 1925 года Царицын стал Сталинградом) тракторного завода, и спрашивает:
...
«Как твои дела? Слышал, что Томский (тогда – председатель ВЦСПС. – С.К. ) собирается обидеть тебя. Злой он человек и не всегда чистоплотный. Мне кажется, что он не прав. Читал твой доклад о рационализации. Доклад подходящий. Чего еще требует от тебя Томский?..»
Интонации этого письма, как, впрочем, и любого другого сталинского письма, и личного, и «лично-делового», показывают нам человека большой души. И это при том, что отношения Сталина с Куйбышевым не были такими уж теплыми – они не очень тесно пересекались на путях революционной работы и Гражданской войны.
А вот письма Сталина Молотову – теплы и товарищески. Хотя и тут видна чертовски привлекательная душевная динамика!
Еще в 1925 году Сталин начинает письма с официального «т. (или – тов.) Молотов».
С 1926 года начинается «Здравствуй, Молотов!», «Молотову, Рыкову, Бухарину и другим друзьям», «Молотову (для друзей)…».
А письмо от 4 сентября 1926 года начато вовсе неожиданно: «Молотович! На днях у меня был Серго…» и т. д.
Позднее пошло: «Здравствуй, Вячеслав!», «Дор[огой] Вячеслав!», «Дорогие Вячеслав и Николай (Бухарин. – С.К. )!», «Привет Вячеславу»…
Случаются и прежние «т. Молотов!», но вот 5 декабря 1929 года Сталин пишет Молотову, уехавшему отдыхать:
...
«Молотштейну привет!
Какого черта забрался в берлогу, как медведь, и молчишь? Как у тебя там, хорошо ли, плохо ли? Пиши.
У нас дела идут пока что неплохо.
1) Дела с хлебозаготовками идут. Сегодня решили увеличить неприкоснов. фонд продовольственных до 120 м[иллионов] п[удов]. Подымаем нормы снабжения в пром. городах вроде Иваново-Возн., Харькова и т. п.
2) Бурным потоком…»,
и т. д.
И с этого момента все письма начинаются одинаково: «Вячеслав!»…
Это – уже дружба!
Без оговорок и на много лет.
Сталин был абсолютно не чванным человеком тогда, в 20-е годы, и остался таким до последнего дня. Но позже он уже не мог позволить себе публичную острую шутку, а в начале 30-х годов в нем еще прорывается молодой и озорной задор! В 1932 году на вопрос корреспондента «Ассошиэйтед Пресс» Ричардсона – здоров ли Сталин, он 3 апреля ответил:
...
«Ложные слухи о моей болезни распространяются… не впервые. Есть, очевидно, люди, заинтересованные в том, чтобы я заболел всерьез и надолго, если не хуже. Может быть, это и не совсем деликатно, но у меня нет, к сожалению, данных, могущих порадовать этих господ. Как это ни печально, а против фактов ничего не поделаешь: я вполне здоров».
Желание Запада, чтобы Сталин «заболел всерьез и надолго, если не хуже», не пропадало, и 26 октября 1936 года Сталин отвечает уже корреспонденту «АП» Чарльзу Наттеру:
...
«Милостивый государь!
Насколько мне известно из сообщений иностранной прессы, я давно оставил сей грешный мир и переселился на тот свет. Так как к сообщениям иностранной прессы нельзя не относиться с доверием, если Вы не хотите быть вычеркнутым из списка цивилизованных людей, то прошу верить этим сообщениям и не нарушать моего покоя в тишине потустороннего мира…»
Но ближе к войне, а тем более после нее, Сталин, как я понимаю, становился духовно все более одиноким.
Однажды Индира Ганди призналась в интервью: «В конце концов, каждый человек остается наедине с самим собой»…
Не оптимистично?
Да нет, просто честно…
С годами на Сталина все более наваливалась державная тяжесть могучего исторического Дела, фундамент успеха которого был заложен вроде бы прочно. Но прочно ли?
И как продолжат дело преемники?
И есть ли они – подлинные преемники?
Он не мог об этом не задумываться, но в 30-е годы время для таких вопросов еще не пришло…
О ВРЕМЕНИ с конца 20-х годов до 1938 года часто говорят и пишут как о пути Сталина к власти. Не только антисоветчик Роберт Такер, но и лояльный к Сталину Юрий Емельянов назвали свои книги об этом периоде «Путь к власти».
Николай Яковлев написал книгу «Сталин: путь наверх».
Но было ли это так? Был ли политический послереволюционный путь Сталина путем к Власти?
Рвался ли Сталин «наверх», было ли его целью это ?
Думаю, и даже убежден, что – нет!
Историю все возрастающего партийного и общественного авторитета Сталина и усиления Сталина я бы называл путем к Делу …
Власть нужна была Сталину для того, чтобы делать дело и делать его так, чтобы – говоря словами сталинской статьи 1924 года о Свердлове – он мог «дать революции максимум того, что вообще способен он дать по своим личным качествам».
Гете сказал о Наполеоне, что власть для него была тем же, чем является инструмент для гениального музыканта – как только она оказалась у него в руках, он начал ею пользоваться.
Но если пользоваться подобными сравнениями, я сравнил бы Сталина с гениальным композитором и дирижером, который, как только в его распоряжении оказался выдающийся и слаженный ансамбль, тут же стал писать для него выдающиеся симфонии и блестяще исполнять их.
Впрочем, слова «в его распоряжении оказался…» ситуацию передают неточно. Сталин вложил много личных долговременных усилий в создание в СССР того сильного политического и государственного «ансамбля», которым потом руководил.
При этом Сталин далеко не сразу получил возможность делать то, что он считал для общества нужным, и так, как он считал нужным. Ему очень многое и многие мешали, да еще и как мешали!
Возьмем для сравнения три крупнейшие фигуры мировой истории – Петра Великого (1672–1725), Наполеона Бонапарта (1769–1821) и Сталина (1879–1953).
Все трое за короткие исторические сроки добились для своих стран выдающихся результатов, все трое много работали и имели выдающиеся деловые качества. Но как по-разному они получали возможность проявлять и развивать эти качества!
И как по-разному они использовали мощь своей власти…
Петр обладал формальной полнотой власти с 1695 года, когда после смерти своего сводного брата Ивана V он стал править единолично. Фактически Петр обрел возможность мощно влиять на развитие России после взятия Азова в 1696 году, подавления Стрелецкого бунта в 1698 году и первых успехов в Северной войне – взятия в 1702–1703 годах крепостей Нотебург (Орешек) и Ниеншанц.
То есть подлинный и непрерывно усиливающийся Петр начался примерно в тридцать лет. При этом Петр был властителем уже по праву рождения, ему не надо было идти к формальной власти. Ему надо было лишь получить возможность властвовать реально, и когда он этой возможности добился, он был до конца дней своих занят делом строительства Державы.
Наполеон был выходцем из мелкого провинциального дворянского рода. В королевской Франции он вряд ли поднялся бы выше уровня одного из королевских генералов, но Французская революция направила его судьбу круто вверх.
Вначале, в 1793 году – Тулон, первое генеральское звание. Затем – Итальянская кампания 1796–1797 годов, где он впервые может многое сам и многое сам решает. Власть Бонапарта имеет еще локальный характер, но это уже реальная власть. Он делает дело, но делает и свое первое состояние – власть денег в буржуазном обществе наиболее прочна и весома.
