— Был звонок на автоответчик. Включи, послушай.
Корин вытянул обе руки, как показалось Морячку, намного дальше, чем это возможно, наладил аппарат. В комнате зазвучал бодрый сиплый голос, произносящий текст, которому вчера подвыпивший Морячок не придал значения, а сегодня, на грани фола, вдруг, будто в ярком спасительном свете, осмыслил заново. «…Вань, Башкирцев приветствует… Как, не подпалил еще дачу?.. Есть дельце, надеюсь, тебя заинтересует. По телефону не хочу говорить, боюсь прослушки. Тем более ты в бегах, а, Вань?.. Ладно, будешь в Москве, объявись. Дело срочное… А то, может, сам навещу на днях… Обнимаю, старина…»
Корин прокрутил запись два раза. Взглянул на прижавшегося к стене Морячка с пистолетом.
— Это весь твой товар?
— Что — мало? — По тону папуаса понял, что козырек сыграл. Теперь лишь бы масть не засветить.
— Кто такой Башкирцев?
— Думаю, живой человек. С адресом. Вон телефонная книжка. Погляди, наверняка там есть.
Пока Корин пролистывал пухлый справочник, Морячок затаил дыхание. Удобный момент пальнуть, лучше не будет. Аж палец окостенел на спусковом крючке.
Фамилия в книжке была. Башкирцев Денис Осипович — и три телефона. Непростой клиент. Да, это, пожалуй, горячо. Уточнил у Морячка:
— Начальству докладывал?
— Нет.
— Почему?
— Не успел. В башку не стукнуло, что важняк. Только теперь понял.
— Бывает. От страха просветлело. И что будем делать?
— Уговор же был…
— Ах ты вошик убогонький, обмылок кириенковский… Уговор! Про уговор ты и не вспомнишь, когда дядя Хлыст за шкирку тряхнет. Разве нет?
В свинцовой леденящей ухмылке Морячок прочитал приговор и начал поднимать стопудовый пистолет, словно чугунную глыбу отрывал от колена. Корин оказался намного проворнее. С утробным рыком метнул бронзовую пепельницу и следом сам взвился в воздух, подобно распрямившейся пружине. Пепельница острым краем угодила Морячку аккурат в переносицу и обесточила мозг. Он не утратил воли к сопротивлению и по инерции послал две пули в «Квадрат» Малевича, на прощание подмигнувший со стены черным оком. Затем все живые поползновения смяла боль, вонзившаяся в клетки раскаленными сверлами; и Витя Морячок, недоучившийся студент и падший ангел, уже не услышал желудочного сопения Корина и его утешительного бормотания:
— Не трепыхайся, малышок, лежи тихо, замри…
Помер Максим, да и хрен бы с ним.
ГЛАВА 3
О происшествии на квартире профессора Трихополову доложили, когда он подъезжал к Останкино. Начальник службы безопасности Мамедов слил информацию на приемное устройство в представительном БМВ с бронированным корпусом. Новость царапнула. Микки не любил признавать свои ошибки, пусть микроскопические и по логике жизни неизбежные, но все же свидетельствующие о каком-то недосмотре, просчете. Непогрешимых нет, но это мало утешало. В прошлом доводилось ошибаться и по-крупному, некоторые ошибки стоили целых состояний, но сравнивать глупо. Тогда он поднимался в гору, а теперь укрепился на вершине — кругозор другой, видимость отличная, риски минимальные. Шустряков, которые подтягиваются снизу, можно пересчитать по головам, и любая покачивается на ветру, махни косой — и нету, вплоть до чумовой башки оборзевшего полковника, возомнившего себя спасителем России-матушки. Трихополов со товарищи не пожалели затрат, чтобы поставить его почти вровень с собой, и на какое-то время добились поразительного комедийного эффекта. Всей своре кремлевских лизоблюдов, трескучих, опупевших говорунов и бездельников зарядили в верховные управители унтера из той организации, от одного названия которой у правоверных демократов волосики вставали дыбом. Любо-дорого было наблюдать за паникой в поросячьем хлеву, но смеяться пришлось недолго. Кто мог предположить, что в этой надежно закодированной головенке бродят какие-то самостоятельные мыслишки?.. Но это дело поправимое, поменять несложно, хотя и накладно. Да и ошибкой это считать нельзя, разве что с большой натяжкой, если учесть обстановку, в которой все делалось, невероятную спешку и отсутствие нормального выбора (на тот момент). Прежний боров-император, исправно служивший десяток лет, заметно впал в детство, все чаще лыка не вязал да и вообще стал посмешищем в глазах Запада. Пасти его дальше на троне было все затруднительнее и в конечном счете себе в убыток. Еле уломали дедушку отползти по-доброму…
Маленькие ошибки жалили больнее, точно так же как вязкий, сырой сквознячок иногда наносит больше урона, чем свирепый ветрила, срывающий крыши с домов. Казалось, чего проще — поставить на «Токсинор» импозантную, дутую фигуру, отворить дополнительную фортку для финансовой перекачки — рядовая коммерческая трехходовка, и вот поди ж ты, накладка за накладкой. В самой схеме, многократно опробированной и проверенной в разных вариантах, никакой погрешности не было, сбой произошел на личностном уровне. И тут опять возникала навязчивая параллель с полковником-особистом. Похоже, в натуре одноклеточного, вымирающего россиянина, в его, говоря по-научному, генетическом коде, таилась какая-то червоточина, пряталось крохотное жальце, которое без лупы и не разглядишь. На молоденькой сучке заторчал старый мудак — разве можно такое предвидеть?
Из машины Трихополов дозвонился до виллы в Петрово-Дальнем, до Галины Андреевны. Передал цыганке грустный эпизод на квартире Сабурова. Что греха таить, не шли из головы ее бредовые пророчества.
— Что об этом думаешь, мадам?
— Я предупреждала, соколик.
Голос торжествующе-унылый. Микки вспылил:
— По-твоему, старикашка прибежал домой и укокошил двух здоровенных бугаев? Зубным протезом, что ли?
— Илюша, сейчас не до шуток, хотя, возможно, чувство юмора тебе скоро пригодится. Расскажи подробнее. Что там случилось?
— Откуда я знаю. Мамедов сказал, у обоих бошки свернуты. И кровищи по колено.
— Пусть отработает нормальная бригада с Петровки.
— Не хочу. Опять всплывет «Токсинор».
— От головорезов Мамедова толку не будет. Это дело тонкое. Все равно придется подключать спецов. Илюша, забудь о «Токсиноре». Подумай о себе.
Раздражение Трихополова достигло предела, вдобавок увязли в «пробке». Через стеклянную перегородку водитель Микеша делал отчаянные знаки: дескать, я ни при чем, босс! Трихополов погрозил ему кулаком. У цыганки спросил:
— Еще что посоветуешь?
Ответила все тем же заунывным, трагическим голоском, которого он терпеть не мог. Будто хоронила, стерва.
— Брось все дела, приезжай сюда. Обсудим. Надо принимать экстренные меры.
— Уверена, что это Сабуров?
— Пока не он. Он еще скапливается. Но круги идут через него. Как через ретранслятор.
Вот уж не предполагал, что ведьма знает такие слова. Откуда бы? Хотя нынче и цыгане бегают с «мобильниками». Они-то в первую очередь после бычар.
— Галя, убедительно прошу, не темни. Если есть что сказать, скажи. Только без мистики. Надоело!
— Не поленись, загляни к старику. Увидишь, как выглядит эта мистика. И чем пахнет.
Не прощаясь, отсоединился. Вызвал Мамедова, благо «пробка» не рассасывалась, ползли черепашьими шажками. Мамедов, бывший полковник спецназа, прославленный герой двух войн, услышав голос хозяина, оробел, начал докладывать заново, мямлил. Трихополов резко его оборвал:
— Какие новости по Сабурову?
— Илья Борисович… э-э… но ведь Серафимов держит все концы… Мои ребята обеспечивают прикрытие. Вроде так условились? Или если я не понял, то, конечно… готов нести…
Генерал Серафимов из бывшего пятого управления, золотой кадр Трихополова (в прямом смысле: деньги текли в него, как в черную дыру), третий день находился в запое, и Мамедов, прикидывающийся овечкой, не мог этого не знать. С интонацией, не сулящей ничего хорошего, Трихополов предупредил:
— И тебе, Мамедыч, и твоему Серафиму даю последние два дня. Не найдете — и вопрос встанет уже не о профессоре, а совсем о других людях. Улавливаешь, полковник?
— Илья Борисович! — Голос героя дрогнул от незаслуженной обиды. — Готов, как говорится, принять, но вы же знаете, Серафимов мне не подчиняется. Пьяного не сыщешь, а трезвый он со мной вообще не разговаривает. Я для него кто? Чурка с глазами. Говорит не стесняясь. Он и про евреев так отзывается, сам слышал. Он же фашист. Как с ним дело иметь? Его надо повесить. У него…
— Уймись! — прервал Микки, невольно улыбнувшись. — Кто из вас чурка, вы уж, пожалуйста, сами разберитесь. Два дня, и ни минутой больше. Все. Отбой. Работайте, товарищи.
…На телевидении малость пришел в себя, оттаял, как бывало почти всегда. Сама атмосфера здесь благоприятствовала душевному расслаблению. Денек действительно выдался насыщенный: сперва визит охамевшего Музурбека, упокой Господь его грешную душу, потом путаный разговор в правительстве с высокопоставленным хмырем (им же, Микки, и поставленным), потом заморочка на квартире у Сабурова — немного издергался, нервы не железные. Но здесь, в кругу своих, привычно накатила блаженная сердечная одурь. Телевизионный канал, безусловно, одно из его лучших приобретений, но не в коммерческом плане. Вернее, далеко не только в коммерческом. С точки зрения чистого бизнеса телевидение было малоприбыльным вкладом, а с учетом россиянской специфики и убыточным, но не этим определялась его ценность. Через собственный канал Трихополов имел возможность манипулировать общественным мнением, корректировать его в нужную сторону, и уже это одно уравновешивало все возможные финансовые риски. Но это на поверхности. Было еще кое-что, пожалуй, более важное, для него. На телевидении, как в волшебном кристалле, сплелись воедино такие несовместимые вроде понятия, как деньги и духовность, пещерные инстинкты и поэтические грезы, тьма и свет, — иными словами, Трихополов воспринимал дьявольский «ящик Пандоры» как бесценную, вечно новую игрушку, с которой никогда не наскучит забавляться и которая воспламеняет что-то заветное, нетленное, что порой охраняется в душе самого пропащего, прожженного злодея. Он был счастлив оттого, что он, мальчишка из предместья, наконец-то дотянулся головой до облаков и сумел купить себе это в личную собственность, осуществив потаенную мечту великого множества романтиков всех времен и сделав сказку былью, пусть для себя одного.
