Но по порядку, в хронологической, последовательности, начиная с той самой секунды, когда, входя в купе, Бочкарь не удержал в руках бумажные коробки...
Хотя нет, пожалуй, лучше пропустить минуты две-три и начать с обиженного шлепанья губами, неразборчивого шепотка, да, именно так и надо поступить. Итак, папиросы уже собраны и вновь трепещут в Колиных руках, то есть сами просятся скорей на липкую, но широкую и устойчивую поверхность служебного стола.
- Ленка,- обращается Эбби Роуд (негромко, но отчетливо) к девичьей сутулой, стол загородившей спине.- Лапша,- зовет Бочкарь из звездного своего далека неподвижное темя.
- Тэ-пэ-тэ,- отзывается Лавруха, не оборачиваясь.
- Что?
- Тэ-пэ-тэ,- бормочут невидимые губы.
- Чего она? - смущенный и счастливый глубиной благостной своей интоксикации, просит Коля объяснения у Грачика, и тот, демонстрируя усталостью и бесконечными неожиданностями обостренную сенсорную восприимчивость, а может, что тоже не исключено, как раз наоборот, превозмогая себя в желании быть полезным своему спасителю, говорит:
- По-моему, она чего-то хочет.
От этих слов левая сторона смуровской рожи приходит в движение, совершенно при этом не считаясь с правой, кривую гадкую ухмылку утрируют теперь несимметричные щеки и дьявольский прищур.
- Тэ-пэ-тэ.
- Есть она хочет, - отбросив сомнения, констатирует Грачик. Проголодалась.
- Вот прорва, - искренне изумляется Винт и щелкает пальцами.
- Извини, - то ли сетует, то ли просит Лапшу войти в его положение Эбби Роуд, в новом приливе торчковых ощущений взором проникающий за горизонт, радость выпускающий, как птицу (как седого сизого орла) лететь с приветом туда, где расцветают яблони и груши. Он, Коля. в самом деле больше не может ждать, вникать в смысл чужих гонок, он должен немедленно добавить, затянуться, задержать дыхание, поддержать возвышающее его, с любимой соединяющее безрассудство гипоталамуса и надпочечников.
- Извини, - произносит Коля и сваливает пачки на стол (порок и добродетель перепутав) через правое Ленкино плечо.
А у Смура при этом из-под неестественно перекошенной губы появляется белый прекрасный клык и начинается (вот вам, однако, какая неожиданность со стороны физиологии) от переизбытка отрицательных, черных-пречерных эмоций легкая, но необыкновенно приятная (с мазохистским, конечно, привкусом) вибрация в организме.
Но дальше, дальше уже совершенно неожиданное.
- Минуту, - требует внимания Винт,. - минуту, - поднимает палец к потолку. - Гулять так гулять, - говорит он, - кутить так кутить, - и еще что-то такое, должное означать одно: он, Серега Кулинич, завелся, пошел в раскрут и посему море ему по колени, а все прочее ниже пояса. - Минуту, призывает к терпению Винт и, ничего к сему не добавляя, исчезает за дверью.
Надо заметить, ждать он себя заставил недолго, явился очень скоро, торжественно скалясь и с черной болоньевой сумкой (родной сестрой грачиковского bag'a) в руке. Свойственного победителям пренебрежения к церемониям не скрывая. Винт отодвинул печальную медсестру и, скомандовав: "Раз, два, три, выходи", вывалил содержимое авоськи прямо на стол. On сначала выпадает смятая газета, следом, вертясь и раскалываясь, десяток вареных яиц, с приятным шлепком - жареный цыпленок (без ножек, в полиэтилене), соль в спичечном коробке, пара пучков (один заметно ощипанный) редиски, дюжина пирожков (сейчас выяснится - с капустой), бестрепетной рукой верхушки лишенный кирпич пшеничного и перочинный ножик "белочка".
- Кушать подано, - объявляет Винт, с необыкновенным проворством одной рукой подцепляя пирожок, а другой, вот так дела, отправляя опустошенную сумку прямо в оконную щель.
О! Все-таки есть на свете справедливость. Нет, не будем бояться повторений, все-таки есть, и не только она, дева с завязанными глазами. Нет, не один лишь холодный расчет да злая насмешка правят миром, и, пожалуйста, не спорьте. есть, есть под луной и бескорыстие, и вдохновение, да-да, и дружба, и любовь.
В общем, развезло Мишку Грачика, разморило лапушку, укачало. От ласки и сочувствия, от удачи, от яичка вкрутую, от пары пирожков с капустой да двух стаканчиков пива затуманилась его бритая головушка, отдыха двое суток не ведавшая. И стали одолевать Мишку видения, живые картинки возникали у него в голове, в то время как сидел он возле Эбби Роуда, покачивался со всемм, вынуждаемый быстрой ездой, неумело (без толку) затягивался вкруговую ходившим косяком (учащал понапрасну пульс, напрягал попусту сердечную мышцу). И чего ему только не представлялось, но в конце концов вспомнился Лысому Академгородок, прошлогодний, такой непохожий на нынешний, танцы при свечах в полутемном холле физфака, магнитофон прямо на полу посреди зала, босые ноги, штаны с бахромой, бусы, волосы и запах, вот этот самый, ноздри щекочущий аромат, пряный вкус тлеющей травы, теплота всепрощения и любви.
"Но где же, - неотвязная мысль мучает Грачика, - где все это теперь и куда все это делось, что случилось, где те люди, где тот запах? А? В самом деле, допустим, с Емелей все ясно, что с ним, понятно, в какую ловушку он попал, в какой капкан ступил. Но где все остальные, где очки-блюдечки, где майка с дырой под мышкой, где?"
И не находит Лысый ответа, подпирает плечом плечо Бочкаря, открывает глаза, закрывает, силится, и все напрасно, нет объяснения.
И вдруг, ох, внезапное озарение, библейское "да будет".
Все свалили. Уехали. Конечно. Точно. Все клевые чуваки катят сейчас в одном направлении. В Москву, в столицу. Ну, надо же, какое везение, какой кайф, что и он, Мишка, успел на этот поезд. Вскочил на ходу и едет, едет со всеми туда, где исполняются желания, где обретают плоть и кровь.
Да, так думал Лысый, и восторгом наполнялись его артерии и вены, и сам он был сыр, и сам он был масло. И стало казаться ему, - не будет теперь конца его нынешнему счастью, одни лишь чудесные превращения ждут впереди: и в Лужники он попадет, и "Шизгару давай" поорет, но самое главное обязательно, наверняка, сто процентов поступит в университет, в московский (золотой? рубиновой?), звездой осененный, будет зачислен, да не куда-нибудь, а на специализацию астрофизика.
В общем, ополоумел юноша от голода и усталости, потерял разум от полноты чувств и запел. Серьезно, запел вслух. Запел песню, в которой знал наверняка только два слова (слова, слова, автор не оговорился, именно, слова, ибо мелодию, на кою Лысый их положил, при самом доброжелательном отношении считать оригинальной никак невозможно).
- Леди, - с редким энтузиазмом загудел Мишка, - Мадонна.
А дальше вот в каком, извините, виде:
- Дилдит ин зе мит.
Итак, мы снова подошли к роковой черте, ко второму, это утро отметившему облому Дмитрия Смолера, ко второму "пусто-пусто", дыре, чернухе, разрешившейся вновь не просветлением, а сгущением. Плохой, очень плохой вибрацией, жабьим кайфом - "чем хуже, тем лучше", не только физиономию СМО перекосившим, но и всю экспедицию к полюсу счастья подтолкнувшим к ужасной катастрофе. Увы.
Но прежде чем погрузиться в мрачную пучину Димкиной души и темного его экстаза (эйфории), позволим себе передышку, глоток чистой, эгоизмом не отравленной радости. Расскажем, где (поведаем историю, так и оставшуюся тайной для всех наших героев) и как Сережа Винт раздобыл роскошный провиант.
В девятом вагоне. Честно признаться, по счастливой случайности. Неожиданно для себя самого. Просто шел в ресторан, любовался пятками плацкартных горемык, и вдруг, ба, видит на крючке над нижним боковым местом с парой сливочных пятен на черной болонье сумка, определенно, не с грязным бельем.
Нет, вы только подумайте, не просить, не искать, не унижаться, не переплачивать, даже и ходить никуда не надо, просто протянуть руку. Нет, тут даже технику описывать нет нужды, выдержку если только похвалить.
Винт, ничем не выдав преступного намерения, хладнокровно (а ведь одного пива за истекшую ночь его почки перекачали никак не меньше пяти литров) прошел в тамбур (профессиональную привычку салютовать дверями сочтя в данном случае неуместной), развернулся и с видом посыльного от бригадирши двинулся обратно, на ходу молниеносным движением освободил крючок от обузы, а уже в следующем вагоне, ускорив ход, послал Серега мирно дрыхнувшему растяпе телепатическое "мерси".
Ну, а теперь облом, то сеть песня, еще вернее, опера. Да-да, оговорки нет, опера Jesus Christ Superstar. Знаете, там в третьей части, вечеряя за длинным столом, негромко, задушевно и благостно бухие апостолы затягивают:
Look at all my trails and tribulations
Sinking in a gentle pool of wine
Don't disturb me now I can see the unswers
Till this evening is this morning life is tine.
И вот в божественный момент, когда негой абсолютного освобождения, сладкой слюной подкатывала к нёбу строка:
Always hoped that I'd be an apostle,
вот тут, в этот самый миг радость затемнила рассудок Лысого, и он возвестил мерзким своим альтом, дегенерат:
- Леди Мадонна.
