– Вы-то сами понимаете, чего от меня требуете?
– Да. Дайте мне этот трамплин, который сразу же забросит меня в свору грядущих чингисханов. Ради этого вам придется пойти еще дальше. В разговоре с Хикменом упомяните, что дело это касается вас лично, что вы вне себя от ярости – а это правда, – и попросите его изложить ваши соображения тому, кто затребовал мои документы. Дело это никак не связано с армией, и вы намерены передать все материалы гражданским властям.
– Понимаю, – сказал Фитцпатрик. – Ведь именно так мне все и представлялось, когда я прилетел сюда, чтобы разыскать вас. Я всего лишь смещаю акценты, и вместо человека, у которого я ищу содействия, вы превращаетесь в того, кого я намерен прижать к ногтю.
– Вот именно, советник. А я тем временем буду наслаждаться гостеприимством Ляйфхельма.
– И все-таки кое-чего вы, по-видимому, не понимаете.
– Чего именно?
– Вы требуете, чтобы я официально обвинил вас в преднамеренном убийстве первой степени. Сделав подобное заявление, я уже не смогу взять его обратно. На вас повиснет клеймо убийцы.
– Я знаю. И все же сделайте именно так.
Джордж Маркус Делавейн, сидевший в кресле за письменным столом перед странно окрашенной картой, резко дернулся всем телом. Движение это было непроизвольным и объяснялось крайним раздражением. Делавейн не любил препятствий, а об одном из них как раз и говорил ему адмирал из Пятого округа:
– По отношению к отмеченным “флажком” документам применена процедура, предусмотренная кодом “четыре нуля”, – объяснял Скэнлон. – Чтобы отменить ее, придется обратиться в Пентагон, не мне объяснять вам, что это значит. Понадобятся подписи двух высших офицеров: начальника военно-морской разведки и представителя управления национальной безопасности; в составленной по этому поводу докладной должно быть указано, что документы нужны для расследования, проводимого на уровне командования округом. Видите ли, генерал, все это можно организовать, но тогда возникает риск…
– Я отлично понимаю степень риска, – прервал его Делавейн. – Сама докладная – риск, лица, те, кто поставит подписи, – тоже рискуют. Но почему “четыре нуля”? Кто применил эту процедуру и почему?
– Главный юрист военно-морской базы в Сан-Диего капитан третьего ранга Фитцпатрик. В его личном деле нет ничего, что хоть как-то объясняло бы подобный поступок.
– Я могу объяснить это, – заявил бывший владыка Сайгона. – Он что-то скрывает. Он подстраховывает этого Конверса.
– Зачем главному юристу военно-морской базы подстраховывать гражданское лицо? Не вижу никакой связи. Более того, зачем ему пользоваться кодом “четыре нуля”? Это только привлекает к нему внимание.
– И накладывает крышку на этот “флажок”. – Делавейн помолчал, затем, прежде чем адмирал успел вставить слово, заговорил снова: – Кстати, о Фитцпатрике. Вы сверялись со списком нашего личного состава?
– Его в нем нет.
– А его кандидатура обсуждалась когда-нибудь? Может, ему намекали на что-нибудь?
– Я не успел это проверить. – Из трубки донесся звук зуммера, посторонний, не на той линии, по которой они разговаривали. Слышно было, как Скэнлон щелкает кнопками и включает параллельную связь. – Да? – Голос его звучал отчетливо и очень официально. Через несколько секунд адмирал снова переключился на Пало-Альто. – Это опять Хикмен, – сообщил он.
– Может быть, у него найдется что-нибудь для нас? Перезвоните мне попозже.
– Хикмен не сказал бы ни слова, знай он хоть что-нибудь о нашем существовании, – сказал Скэнлон. – Его придется убрать одним из первых. Будь моя воля, я лично пристрелил бы его.
– Перезвоните мне попозже, – повторил Джордж Маркус Делавейн, глядя на карту Новой Аквитании.
Хаим Абрахамс сидел за кухонным столом на маленькой каменной вилле в Тцахале – пригороде Тель-Авива, облюбованном отставными военными и теми, у кого хватало средств и нужных связей, чтобы поселиться здесь. Ветерок, задувающий из сада в открытое окно, чуть смягчал духоту летней ночи. Две комнаты виллы были оснащены кондиционерами, а в трех остальных работали потолочные вентиляторы, но Хаим любил свою кухню. В старые добрые времена они сидели вот так на скромных кухоньках и планировали свои операции; оружие переходило из рук в руки, тощая курица варилась в котелке на дровишках, собранных в пустыне Негев. Кухня была сердцем дома. Она давала тепло и пищу телу, позволяла спокойно обсуждать тактические вопросы, когда женщины, управившись с домашними делами, удалялись, не мешая беседе мужчин своими бесчисленными пустяками. Жена его спит сейчас наверху , и пусть себе спит. Теперь им почти нечего сказать друг другу. Да она и не могла бы сейчас помочь. А если бы и могла, то не стала бы. В Ливане они потеряли сына, ее сына, как утверждает она, потому что мальчик был учителем, просвещенным человеком, а не солдатом, не добровольным убийцей. Слишком много сыновей пало с обеих сторон, говорит она.
И погибли они по вине стариков, говорит она, стариков, заражающих зеленых юнцов своей ненавистью и ведущих их к гибели во имя библейских легенд и сомнительных притязаний на землю. А ведь когда-то она кричала: “Смерть! Смерть вместо переговоров!” Она забыла прошлое. Слишком многие и слишком быстро забывали его. Но Хаим Абрахамс не забыл и никогда не забудет.
И прежнее чутье ему не изменяет. Этот адвокат, этот Конверс, эти переговоры! Все слишком уж разумно – один лишь холодный расчет без всякого огня истинной веры. Специалист из Моссад – один из избранных, но и он может ошибаться. Он разбирал побудительные мотивы, как будто кто-то может влезть в мозги другого человека и точно сказать: вот действие, а вот – противодействие. За такое-то наказание такое-то отмщение. Нет, все они только умничают! Вера подогревается собственным огнем. Он всегда руководствовался верой, убеждениями и никогда не нуждался в хитроумных мотивировках.
Хаим считал себя откровенным, прямолинейным человеком, но не потому, что ему не хватало образования, ума или хитрости, – на полях сражений он неоднократно доказывал обратное. Он всегда знал, чего хочет, и шел прямо к цели, не теряя времени на высокопарную болтовню. За все эти годы он не встретил ни одного единомышленника, который позволил бы себе зря тратить время.
Этот Конверс знал достаточно, чтобы выйти на Бертольдье в Париже. Он показал, что знает еще больше, упомянув Ляйфхельма в Бонне и назвав Тель-Авив и Йоханнесбург. Зачем он так настойчиво доказывает свою осведомленность? И зачем ему вообще что-то доказывать, если он на их стороне? Почему ему не изложить свое дело, выйдя на первую же связь, не тратя понапрасну время?… Нет, этот юрист, этот Конверс, явно не тот, за кого себя выдает. Специалист из Моссад говорил, что у него есть мотив, чтобы присоединиться к ним. Он ошибается. Яркого огня подлинной веры тут нет. Только холодный ум и пустые слова.
Моссадовец не отрицал поразительного чутья Хаима. Еще бы! Оба они – сабры и многие годы боролись плечом к плечу, зачастую и против выходцев из Европы с их извечной тягой к махинациям. Эти иммигранты, которые держатся за Ветхий Завет так, будто они сами его написали, считают исконных жителей Израиля необразованными хамами и шутами. Специалист из Моссад уважает в нем сабру – своего собрата, это было видно по тому, как он смотрел на него. Никто не смеет отмахнуться от интуиции Хаима Абрахамса, сына Авраамова, ангела тьмы для врагов детей Авраамовых.
Слава Богу, что жена его спит. Пора звонить в Пало-Альто.
– Генерал, друг мой.
– Шолом, Хаим, – сказал владыка Сайгона. – Собираетесь в Бонн?
– Я вылетаю утром, вернее, мы вылетаем. Ван Хедмер уже в пути. В аэропорту Бен-Гурион он будет в восемь тридцать, и десятичасовым рейсом мы вместе вылетим во Франкфурт. Там нас будет ждать пилот Ляйфхельма с “Сессной”.
– Хорошо. Теперь я вас слушаю.
– Нам нужно поговорить, – с нажимом произнес израильтянин. – Что еще удалось узнать о Конверсе?
– Чем дальше, тем больше загадок, Хаим.
– Мой нос чует тут какое-то жульничество.
– Согласен, но я не стал бы называть это жульничеством. Вы знаете мое мнение. Я считаю его не более чем головным дозором, высланным осведомленными людьми – среди них был и Лукас Анштетт – с целью разведать побольше о том, что им удалось узнать или услышать. Я допускаю возможность утечки информации, подобные вещи можно предвидеть заранее, и единственное оружие в таком случае – насмешка, все разговоры об этом следует называть паранойей чистой воды.
– Вернемся к делу, Маркус, – прервал его нетерпеливый Абрахамс, который всегда называл Делавейна по второму имени, считая его еврейским, хотя отец Делавейна утверждал, что нарек своего сына Маркусом в честь Марка Аврелия, императора-философа, проповедника умеренности.
– Сегодня поступило три сообщения, – продолжал бывший генерал из Пало-Альто. – Первое сначала привело меня в бешенство, а потом встревожило, ибо оно свидетельствует о более глубоком проникновении в наши планы, чем я мог предположить, с той стороны, которую я считал самой надежной.
