С Саакянц я познакомился на юбилее Ольги Ивинской 27 июня 1992 года. В тот день мы говорили с ней недолго. Саакянц рассказала, что готовятся к выходу ее новые книги о Марине Цветаевой. После юбилея мы виделись редко, лишь на некоторых праздничных мероприятиях, посвященных Цветаевой, поэтому моей фамилии она не помнила. В январе 2001-го мой друг Александр Ханаков, знавший Саакянц более 20 лет, поехал к ней домой с ее новой книгой «Жизнь Цветаевой» (М.: Центрполиграф, 2000). Я передал ему экземпляр этой книги с просьбой получить ее дарственный автограф. Анна Александровна, услышав от Ханакова мое имя и рассказ о моем многолетнем знакомстве с Ольгой Ивинской, написала на титуле книжки:
Борису Мансурову — по-моему, мы знакомы(?) на добрую память.
А. Саакянц 2.01.2001 г.
Я позвонил ей домой и поблагодарил за автограф, а она стала подробно спрашивать об издательских делах. Говорила о полюбившейся ей книге стихов Ивинской «Земли раскрытое окно» 1999 года, в издании которой я также принимал участие. Саакянц надеялась на нашу встречу, когда станет лучше себя чувствовать. И я решил спросить, как Ариадна относилась к сыновьям Пастернака. Саакянц сразу сказала:
— К семейству Пастернак Ариадна Сергеевна относилась крайне негативно. Даже в первые дни нашего знакомства в начале 1961 года, когда мы должны были заниматься книгой Марины Цветаевой, Ариадна Сергеевна больше говорила об аресте и суде над Ольгой Ивинской и Ириной. Особенно возмущалась предательством семейства Пастернак. «В нобелевские дни они предали Борю, а теперь предали Ольгу и Ирину, которых бросили в тюрьму за любовь и верность Боре. И отняли весь архив у Ольги», — говорила Ариадна.
Затем Саакянц стала подробно рассказывать:
В 1965 году мы с Ариадной Сергеевной и Адой Шкодиной[330] были в поездке в Туруханске, где они провели шесть лет ссылки. Ариадна показала то место на берегу реки, где стоял ее домик, построенный на деньги, которые прислал ей Борис Леонидович Пастернак. Тогда я спросила Ариадну Сергеевну:
— А теперь, когда Ольга Ивинская вернулась из лагеря, вы хотя бы иногда будете встречаться с сыновьями Пастернака?
Ариадна неприязненно взглянула на меня и говорит:
— Упаси меня Бог от таких встреч. Если младшего, Леонида, еще можно как-то оправдать, то с Евгением я даже рядом не сяду.
Ада Шкодина, слышавшая этот разговор, как-то нервно засмеялась и говорит Ариадне:
— Это ты уж слишком.
— За Пастернака я могу еще похлеще выразиться, — ответила Ариадна.
Это мне запомнилось на всю жизнь.
О неприязни Али к семейству Пастернаков мне также рассказывала в Тарусе соседка Ариадны по даче — Татьяна Владимировна Правдивцева. Она дружила с Ариадной и помогала ей в Тарусе с 1957 года до последних дней ее жизни. Ариадна Эфрон умерла от обширного инфаркта в тарусской больнице летом 1975 года и похоронена на городском кладбище в Тарусе, недалеко от могилы Константина Паустовского.
Мне запомнился острый разговор с Митей, когда ему привезли из Америки интервью, которое дал Евгений Борисович газете «Панорама» (№ 1011, август 2000 года). Интервью вышло ко дню заключительного заседания Савеловского суда 28 августа 2000 года, на котором судья Чаплина присудила отобрать весь архив Ивинской у ее детей. Митя дал мне прочитать это интервью и говорит:
— Ты посмотри, до чего докатилось это жалкое подобие! Евгений Борисович уже перешел на блатной жаргон в адрес мамы, как в свое время Сурков. Как и Ливанов, он злобствует и истерично заклинает, что Ивинская «врет» в своей книге. Будь жив Вадим, уж он дал бы ему достойную публичную отповедь. Такой пошлости и мерзости не простил бы ему и Костя Богатырев. Но ничего, я еще жив и этого ему не спущу — напишу все, что о нем думаю. Подлость нельзя оставлять безнаказанной.
Через несколько дней Митя сказал мне, что послал в адрес Евгения Борисовича письмо: как он выразился, «бес попугал — там используется и ненормативная лексика». Он прочитал мне выдержки из него, на что я сказал, что это почти как писали запорожцы к турецкому султану. Об этом злом письме мне говорила и Ольга Ильинична (Люся Попова), которой звонила с жалобой на Митю жена Евгения Борисовича. Приводить Митины резкие выражения не буду, пусть это сделает сам Евгений Борисович, если пожелает.
Для понимания причины возмущения Мити приведу «яркие» примеры из интервью Евгения Борисовича, связанные с его отношением к Ольге Ивинской.
Корреспондент «Панорамы» Николаев задает вопросы Евгению Борисовичу:
— Позвольте спросить вас о последней любви поэта — Ольге Ивинской, о ее нашумевших воспоминаниях «В плену времени».
— Дело в том, что эта поздняя любовь была бы очень короткой, если бы Ольгу Всеволодовну не закатали первый раз в лагерь. Ивинская была, конечно, слабая женщина. <…>Я веду это к тому, почему Пастернак отказался от Нобелевской премии. Ивинская позвонила ему по телефону и сказала: «Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь». И тогда он пошел и отказался от премии. Он бы выдержал эту осаду, не выдержала она.
— О правдивости ее воспоминаний. Встреча Сталина с Пастернаком, Маяковским и Есениным, которую так красочно описала Ивинская, была?
— Это вранье. Ее воспоминания написаны значительно позднее происходивших событий, когда она вышла из лагеря. Я сказал как-то Вячеславу Иванову, близко знавшему Ивинскую, о том, что хорошо бы выбрать из этих воспоминаний хотя бы крупицы правды. Например, есть воспоминание о том, что отец сам принес рукопись — пьесу «Слепая красавица» — Ивинской, отдал из рук в руки, и это было их последнее свидание. Отец в это время уже лежал и не мог встать с постели[331]. То, что был портфель с рукописью, — правда, что там была записка, чтобы пока не давать ее перепечатывать, тоже правда. Но отнес этот портфель к Ивинской Вячеслав Иванов! Разница есть, не правда ли?
— Эти убийственные обвинения, — говорил Митя, — рассчитаны на невежд или литературный бомонд, который имеет смутное представление о реальной жизни Пастернака или короткую память.
К вопросу о слабой женщине напомним слова Ариадны из ее письма Пастернаку от 1 января 1959 года. Ариадна пишет о днях нобелевской травли Пастернака, когда его предали родные и друзья Большой дачи — «милый хлам»: «Рядом с тобой, Боря, встала на суд веков эта женщина, жена (Ольга!), встала противовесом всех низостей, предательств и пустословий». Борьба Ольги за жизнь Пастернака происходила на глазах и при участии Ариадны. Об этом в марте 1959 года Пастернак пишет Жаклин: «Зарабатывать мне больше никогда не дадут. Этого лишена также и Ольга Всеволодовна, не захотевшая публично отречься от меня».
Митя обратил мое внимание:
Из тбилисской ссылки Пастернак ни слова не написал Евгению, хотя тот в своих сочинениях лживо утверждает: «В эти дни (нобелевской травли Пастернака. — Б. М.) мы ежедневно ездили в Переделкино». Однако «в эти дни» на Большой даче Евгения не видели ни Чуковский, ни Зинаида, ни Нейгауз, ни Масленикова, которые в действительности постоянно были рядом с Пастернаком. Только 28 октября органы заставили Евгения поехать в Переделкино, чтобы предъявить ультиматум папочке.
Помню, когда мама отвела Бориса Леонидовича от самоубийства 28 октября и я провожал его на Большую дачу, Пастернак говорил мне: «Ведь ты не смог бы пойти на такую низость и стать Павликом Морозовым? Вот что значит рождение ребенка не от любви. Получилось жалкое… подобие. Ты, Митя, не делай в жизни подобной ошибки».
Эти трагические дни, пример мужества и бесстрашия матери, дали Мите важную жизненную закалку, которую он проявил в сложнейшей ситуации и о которой рассказал мне в 2003 году.
В 1962-м, когда Ольга Ивинская находилась в концлагере, Митю забрали в армию, чтобы удалить из Москвы «нежелательный элемент». Его послали служить на Дальний восток, в Находку. В то время пришло указание отправить добровольцев во Вьетнам воевать на стороне хошиминовцев. Митю, как и многих из его части, вызвали к командованию и предложили написать заявление о желании поехать добровольцем во Вьетнам. Митя отказался написать такое заявление — добровольно воевать за чужую страну. Он заявил командованию части:
— Я давал присягу защищать Родину, а не воевать на стороне хошиминовцев. Если будет приказ мне отправиться с частью во Вьетнам, я подчинюсь приказу. Добровольно покидать свою Родину я не буду.
Такой поворот дела обескуражил командование, но никакие посулы и угрозы в адрес Мити не могли заставить его изменить свое решение. Это необычайное ЧП вызвало приезд к ним в часть генерала, замруководителя Главного политуправления советской армии. Генерал явился посмотреть на такого чудного солдата и своим генеральским нажимом заставить его написать заявление о добровольной отправке во Вьетнам. Но это был уже закаленный маминым бесстрашием в нобелевской истории 21 — летний мужчина, требовавший только приказа, которому он подчинится как солдат, давший присягу. После трех дней угроз и уговоров, не давших результата, озадаченный и пораженный бесстрашием Мити генерал улетел в Москву. Митю оставили служить на Дальнем Востоке. Поразительно то, что все командование части стало Митю уважать и дало ему возможность перейти служить в ту роту, в которой хотел быть — с земляками-москвичами. Как он мне рассказывал, даже самый злой и жестокий старшина стал с ним вежлив и не допускал грубости и брани, чем отличался до этой «вьетнамской» истории.
