Такое распределение дат в течение двадцатого столетия свидетельствует об изменении Zeitgeist. Другим примером может служить отношение к расовому вопросу. Взгляды большей части населения Великобритании (да и многих других стран) начала XX века в наше время воспринимались бы как расистские. Большинство белокожего населения считали, что чернокожие (сваливая сюда без разбора все многочисленные африканские и не имеющие с ними никакого родства индийские, австралийские и меланезийские группы) уступают белым практически во всём, за исключением, как снисходительно признавалось, чувства ритма. В двадцатые годы эквивалентом Джеймса Бонда в английской литературе был жизнерадостно добродушный любимец подростков Бульдог Драммонд170. В одном из романов, «Чёрной шайке», Драммонд говорит о «евреях, иностранцах и прочей немытой публике». В заключительной сцене романа «Женский пол» Драммонд хитро переодевается Педро — чёрным слугой главного злодея. В критический момент, когда и злодей и читатель наконец узнают, что «Педро» — на самом деле Драммонд, тот мог бы воскликнуть, например: «Вы думаете, что я Педро. Вы даже и не подозреваете, что на самом деле я — замаскированный под чёрного слугу ваш заклятый враг Драммонд». Вместо этого он заявляет следующее: «Неправда, что каждая борода — фальшивая, но правда, что каждый черNOMAзый воняет. Эта борода, голубчик, не фальшивая, и этот черNOMAзый не воняет. Нет ли здесь какого-то нарушения логики?» Я читал эти книги мальчишкой в 1950-е годы, лет через 30 после их написания, и тогда подростку всё ещё можно было (но уже не совсем легко), увлёкшись сюжетом, пропустить расистские высказывания. В наше время такое представить невозможно.
Томас Генри Гексли был передовым, просвещённым либералом своего времени. Своего, но не нашего, и в 1871 году он писал, например, следующее:
Ни один здравомыслящий, знакомый с фактами человек не поверит, что типичный негр является ровней или, что ещё более невероятно, превосходит белого человека. А значит, просто нелепо ожидать, что, удалив все препятствия и предоставив нашему украшенному выдающимися челюстями сородичу равное поле, без каких-либо привилегий и притеснений, мы станем свидетелями его успеха в соревновании с наделённым большим мозгом и челюстями меньшего размера соперником; в соревновании, где побеждают мысли, а не укусы. Безусловно, высочайшие вершины цивилизации нашим темнокожим братьям недоступны.171
Общеизвестно, что хороший историк не судит высказывания деятелей прошлых эпох по современным стандартам. Авраам Линкольн, подобно Гексли, был передовым мыслителем своего времени, но его взгляды на расовые вопросы в наше время также выглядят очень расистскими. Вот его заявление во время спора со Стивеном А. Дугласом в 1858 году:
Хочу подчеркнуть, что я ни сейчас, ни когда-либо ранее, не выступал за социальное и политическое равенство белой и чёрной рас; я ни сейчас, ни ранее не выступал за включение негров в число избирателей или присяжных, за их права занимать общественные должности или заключать браки с белыми людьми; добавлю к этому, что между белой и чёрной расами существуют физические различия, которые, по моему мнению, никогда не позволят им сосуществовать в условиях политического и социального равенства. А поскольку это так, то при жизни бок о бок неизбежно возникновение меж ними высшего и низшего положения, и я, как и всякий другой, выступаю за занятие высшей ступени белой расой.172
Если бы Гексли и Линкольн родились и получили образование в наши дни, они вместе с нами отшатнулись бы от собственных оскорбительно-дидактических, в духе Викторианской эпохи, заявлений. Эти цитаты приведены исключительно, чтобы показать, как меняется Zeitgeist с ходом времени. Если даже Гексли — один из самых просвещённых либералов той эпохи — и даже предоставивший свободу рабам Линкольн могли публично делать подобные заявления, попытайтесь представить образ мыслей типичного викторианского обывателя. А стоит обратиться к XVIII веку, обнаружим хорошо известный факт: и у Вашингтона, и у Джефферсона, и у других деятелей эпохи Просвещения были рабы. Часто, принимая неизбежное изменение Zeitgest просто как должное, мы забываем рассматривать это изменение в качестве реального, достойного обсуждения и изучения феномена.
Примеров множество. Впервые высадившись на остров Маврикий и увидев безобидных птиц додо, моряки не придумали ничего лучшего, как перебить их всех дубинками, несмотря на то что они даже в пищу не годились (по описаниям, мясо у них было неприятного вкуса). Видимо, размозжить палкой голову беззащитной, смирной, не способной летать птице считалось интересным развлечением, помогающим скоротать время. В наши дни такое поведение немыслимо; вымирание подобного додо вида животных будет воспринято как трагедия, случись оно даже в силу естественных причин, не говоря уже о намеренном истреблении их человеком.
Именно такой трагедией, по современным культурным стандартам, стало сравнительно недавнее исчезновение тилацина — тасманийского волка. Ещё в 1909 году за убийство этих повсеместно оплакиваемых ныне хищников выплачивали вознаграждение. В викторианских романах об Африке «слон», «лев», «антилопа» (обратите внимание, всегда в единственном числе) — это «дичь», а с дичью что делать? Стрелять, конечно же, не раздумывая. Не для еды, не для самозащиты. Для «спорта». Но и здесь Zeitgeist изменился. Несмотря на то что богатые, отсидевшие в креслах зады «спортсмены» по-прежнему могут, безопасно устроившись в лендроверах, расстреливать африканских диких животных и увозить домой в качестве трофеев головы, им приходится нынче расплачиваться за это как чеками с длинным рядом нулей, так и всеобщим презрением. Охрана дикой природы и окружающей среды стала такой же принятой нормой нравственного поведения, какими когда-то были соблюдение субботы и отказ от идолопоклонства.
Бурные шестидесятые годы прославились модой на свободу нравов. Но ещё в начале десятилетия выступающий на процессе над романом «Любовник леди Чаттерлей» обвинитель мог обратиться к присяжным со следующим вопросом: «Желали бы вы, чтобы вашим сыновьям-подросткам, вашим юным дочерям — потому что девушки, как и юноши, тоже могут читать (представьте себе, он так и выразился!) — попала в руки эта книга? Стали бы вы держать подобную книгу в своём доме? Потерпели бы вы, чтобы такую книгу прочла ваша жена или ваши слуги?» В последнем риторическом вопросе стремительность перемен Zeitgeist демонстрируется особенно удачно.
Американское вторжение в Ирак широко осуждается из-за количества жертв среди гражданского населения; и тем не менее число жертв в этой войне на несколько порядков ниже, чем во Второй мировой. Похоже, что стандарты морально приемлемого и здесь стремительно меняются. Звучащие сегодня в высшей степени бессердечно и гнусно заявления Дональда Рамсфилда показались бы речами мягкотелого либерала, выступи он с чем-то аналогичным во время последней мировой войны. Что-то изменилось за прошедшие с той поры десятилетия. Эти изменения коснулись каждого из нас, но с религией они не имеют ничего общего. Если уж искать такую связь, то они случились скорее вопреки религии, чем благодаря ей.
Изменения в целом идут в одном и том же направлении, и большинство согласится, что они — к лучшему. Даже Адольф Гитлер, повсеместно признанный выходящим за все мыслимые рамки чудовищем, не выделялся бы особой кровожадностью во времена Калигулы или Чингисхана. Бесспорно, Гитлер истребил больше людей, чем Чингисхан; так ведь в его распоряжении были современные технологии. И можно ли о Гитлере сказать то же, что очень часто звучит в описании Чингисхана: он получал самое большое наслаждение, глядя, как «обливаются слезами друзья и близкие его жертв»? Мы судим Гитлера по моральным законам нашего времени, а моральный Zeitgeist, как и технология, далеко шагнул со времён Калигулы. Гитлер предстаёт воплощением ада потому, что нынешние стандарты не в пример гуманнее.
За свою жизнь я много раз слышал, как люди оскорбляют друг друга унизительными кличками и намекающими на национальность прозвищами: лягушатник, макаронник, итальяшка, ганс, жид, черномазый, япошка, азер. Не скажу, что эти клички совсем исчезли, но в приличном обществе их употребление резко порицается. По слову «негр», хотя в первоначальном смысле и не оскорбительному, можно нынче достоверно определять период написания английских литературных произведений. В своё время уважаемый кембриджский теолог А. С. Букет мог в своём труде «Сравнительная религия» начать главу об исламе следующей фразой: «Семит не является по своей природе монотеистом, как предполагалось в середине XIX века. Он — анимист». Использование расового признака (в обход культурной принадлежности) и предпочтение единственного числа («Семит… анимист»), сводящее разнообразие множества людей к одному «типу», сами по себе преступлением не являются. Но это ещё один пример изменения духа времени, Zeitgeist. В наши дни ни один кембриджский профессор — ни теологии, ни любой другой дисциплины — не использует в своих работах таких выражений. Анализируя подобные трудноуловимые изменения нравственных норм, мы можем датировать работу Букета периодом не позднее середины XX века. И действительно, она была написана в 1941 году.
