И все же, зная дальнейшую судьбу Георгия, склад его характера и особенности внешности, нельзя отделаться от ощущения некоего мистического вмешательства, «перемешавшего карты», — столь странным и необычным был этот взрослый мальчик, столь чужд родственным привязанностям и наследственным проявлениям. Невольно всплывает воспоминание о Мышастом — детском идоле Марины, пришельце из иного мира. Рассказ о нем напишет она чуть позже. И тогда именно определит глаза своего друга — именно такие глаза были у Мура — «бесцветные, безразличные и беспощадные».
Жизнь в деревне складывалась непросто, постоянное безденежье, трудности быта. Эфроны задолжали в соседнюю лавочку, зачастую в доме не было самого необходимого, а Цветаевой была нужна посторонняя помощь: после тяжелых родов она не поднималась почти две недели. Аля с готовностью помогала, но Аля и сама была еще ребенком.
Марина боготворила сына, восхищалась и гордилась в нем всем: его величиной и весом, большой головой, красотой, не детского лица, в котором находила сходство с Наполеоном, его умом, развитостью не по годам. Сын казался Марине необыкновенным, людям же посторонним — странным, даже неприятным. Одна из тогдашних приятельниц Цветаевой вспоминает о впечатлении, произведенном на нее десяти-одиннадцатимесячным Муром: «Вошли мы… в углу колыбель. Я очень люблю маленьких и тотчас же отправилась туда, заранее умиленно улыбаясь. Нагнулась — и остолбенела: синими, холодными, злыми глазами на меня смотрел красивый румяный холеный мужик лет сорока. Я, правда, помню до сих пор — я испугалась». На фотографии шестимесячного Мура лежит «голыш» — плотный, ухоженный — с неулыбчивым, не по-детски взрослым лицом и смотрит на вас неестественно светлыми, почти страшными глазами. С момента рождения Мур не был простым ребенком, но фанатично любившая его мать сделала все, чтобы усугубить эти странности.
Она готова была — и приносила — в жертву Муру все, вплоть до своей работы. Ради Мура она отрекалась не только от своей, но и от Алиной жизни. Как-то само собой разумелось, что и Аля должна жить заботами и интересами брата. Раз и навсегда установилось первенство сына в Марининой жизни, и она не допускала мысли, что это может быть по-иному для членов ее семьи или друзей. Алина жизнь стала придатком, вспомогательным механизмом к выращиванию брата. «Девочка со Звезды», взращенная в тесной духовной близости с матерью, стала Марине менее интересна — с сиянием «Солнечного Мура» не потягаешься. Знакомые роптали: Марина превратила дочь в домработницу, принесла ее в жертву сыну. Марину это возмущало. Конечно, а как иначе? Появилось на свет чудо — существо исключительное — центр мирозданья. Разве он не достоин жертв? В своей убежденности в высоком предназначении сына, в его царственной инородности, Цветаева не знала границ. В письме она рассказывала Пастернаку о первых шагах Мура: «Мур ходит, но оцени! только по пляжу, кругами, как светило». В этих словах нет и тени шутки.
Аля читает в саду, Мур нарочно становится так, чтобы заслонить ей солнечный свет. Аля терпеливо отгоняет брата, но он упорно мешает ей. Наконец, она строго просит: «Мур, отойди, ты мне заслоняешь свет!» Голос Марины прозвучал с возмущением:
— Аля! Не понимаю, как ты можешь сказать это такому солнечному созданию? Он же сам — солнце!
Чрезмерный материнский восторг обычно вызывал иронию, а Цветаева была неумеренна в своем восхищении сыном, ей в нем нравилось и то, что других отталкивало. С гордостью сообщает Цветаева, что пяти-шестилетнему Муру приходится покупать одежду, предназначенную двенадцатилетним французам, что на его большую голову не лезет ни одна шапка. Сын, с которым она теперь не расставалась, отныне становится средоточием мира Марины. Огненные порывы придуманных влюбленностей вылились в реальную — восхищенную любовь матери, произведшей на свет Наполеона или Короля-солнце.
«Ибо мимо родилась — времени!»
Зима во Вшенорах мучительно бесконечна. Марина теряет силы и терпение, борясь за выживание семьи. Плеснула из ведра ледяной воды в миску с мелкой черной картошкой. Взялась за нож, срезала пол синей картофелины, отшвырнула, уронила голову на стол. Глаза бы не видели этой норы, этой повседневной возни с гнильем!
Клаустрофобия на избу, нищету, изломанный, неблагозвучный чешский язык. А печь! Нет сил больше видеть печь. На дворе XX век! Марина и в самом деле выглядела изможденной — колодец, растопка печи, стирка, готовка на плите — и ведь — главное! Главное — надо исхитриться писать! Сохранить силу, порыв мысли!
— Все! Мочи моей больше нет! — Марина отшвырнула нож, с мольбой посмотрела на Сергея:
— Надо что-то менять! Иначе — только головой в колодец!
— Давно предлагаю: давайте перебираться в Прагу! Правда, с маленьким ребенком трудно найти дешевую квартиру, но ведь все устраиваются. — Сергей и сам видел, что Марина держится из последних сил. — Завтра же поеду искать жилье.
— Не в Прагу! Надо ехать в Париж. Поймите, именно так я смогу больше выступать, печататься и зарабатывать. Пора быть на виду. — Руки Марины с ненавистью строгали картошку. — Интересно, сколько километров кожуры я изготовила за эти годы? Сколько белья перестирала?
— Да, пора в Париж. — Сергей кочергой выгреб из печи на совок угли. — Там — жизнь! Там издаются русские журналы и газеты. И ваше имя не раз появлялось в критических статьях и обзорах всех парижских изданий.
— Цветаева — известный поэт! Вне зависимости от симпатий или антипатий того или иного критика. Поверьте, я сумею за себя постоять. — Справившись с картошкой, Марина сполоснула в грязноватой воде руки и отерла о непременный фартук. Ухмыльнулась:
— «Известный крестьянский поэт — Цветаева». Кто поверит в утонченные стенания женщины с такими руками? Аля! Пора собирать хворост. Оставь Мурику соску и иди живее!
Аля недовольно стала одеваться, заранее морщась от мокрых снежных хлопьев.
— А начинать надо, знаете, с чего? — Сергей выпрямился. — Я давно придумал — с устройства в Париже вашего литературного вечера. Ведь вас друзья давно этим соблазняют.
— Похоже, наконец, соблазнили! Кажется, я соглашусь на предложение Черновых погостить у них.
— Верно! Пока поживете у Черновых. А я только защищу диплом — и к вам. Бросить картошку в суп? И знаешь, Марина, я ведь там тоже смогу зарабатывать!
1 ноября 1925 Цветаева с детьми приехала во французскую столицу; к Рождеству туда перебрался и Сергей Эфрон.
Они поселились у Черновых на улице Рувё — в рабочем районе неподалеку от скотобойни. Сергей Эфрон так описывал их жильем «Сижу в Марининой комнате на rue Rouvet… Внизу шумит Париж. Поминутно с грохотом проносятся поезда восточной железной дороги, которая проходит мимо нас на уровне четвертого этажа. За окном лес фабричных труб, дымящих и дважды в день худящих…» Зато дом был совсем новый, благоустроенный, трехкомнатная квартира довольно просторна, с центральным отоплением, газом и ванной. Цветаева давно не жила с таким комфортом. Дважды в неделю приходила домработница, убирала, помогала стирать пеленки. Эта «цивилизация» облегчала быт и высвобождала время. Правда, было тесновато: вся семья «гостей» помещалась в одной комнате.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
