предварительные тесты в среду —
захватывающе!»
Ингрид морщит губы, как будто мамин энтузиазм горчит. Она пролистывает несколько страниц вперед.
— «Становится ясно, что самая трудная задача с ЧБ — это очистить ее, освободить место для эмоций других. Она провела весь последний сеанс, преисполненная чувством волнения из-за бездомного котенка, которого подобрала. Честно говоря, одомашненный хищник не заслуживает такого уровня привязанности».
Она улыбается, но улыбка выглядит болезненной. Ее зубы так сильно стиснуты, что я вижу, как подергивается мускул в челюсти. Ингрид переворачивает страницу.
— «ЧБ безутешна сегодня, целый день кричала и плакала, вероятно, потому, что Генри застрелил ее кошку. Ничего не поделаешь, мы не могли держать ее здесь вечно. Мы должны научить ЧБ контролировать собственные взаимодействия. Никаких близких отношений — даже с животными».
— Господи боже, — бормочу я, но Ингрид безжалостно продолжает:
— «Результаты тестов улучшаются. Стратегия изоляции ЧБ от сверстников работает, но ее привязанность к родителям остается проблемой. Изоляция усиливает зависимость от тех, кто остался в ее жизни.
Похоже, в то время как ЧБ перенимает свое непосредственное эмоциональное состояние от того, с кем находится, ее матрица решений, ее воля управляются более глубоким набором желаний, свойственным всем нам. Разница заключается в том, что ЧБ получает эти желания не изнутри, а оптом от человека извне, от того, кого сама хочет видеть и с кем проводит больше всего времени. Идеалы и страсти этого человека становятся ее идеалами и страстями. Они внедряются глубоко, как татуировка, в то время как другие ее эмоции — это поверхностные явления, отшелушивающиеся, как слои эпидермиса». Хм, — добавляет Ингрид почти про себя, — не думала, что твоя мать — поэт.
Она переворачивает еще одну страницу. Пристально вчитывается в запись, словно пораженная кошмарным воспоминанием. Пистолет дрожит, и на долю секунды мне кажется, что это мой шанс, но она берет себя в руки.
— «Успех! Фантастический день в офисе. Мне нужно выпить. Очень нервничала. Несколько месяцев назад подарила ЧБ кролика, чтобы она за ним ухаживала. Высокий риск, который мог бы свести на нет годы работы, но это должно было быть сделано. Когда я спросила, как она относится к кролику, ЧБ сказала: „Я люблю его“, но нехотя: знала, что это недопустимо. Но ей всего семь лет. Когда я спросила, как относится к ней кролик, она сказала: „Он любит меня“, что заставило меня еще больше нервничать. Впрочем, в этом нет необходимости! Когда я протянула ей проволоку и дала понять, чего именно хочу, она тут же задушила кролика».
Ингрид рассказывает это совсем без эмоций, словно читает расписание поездов. Я изумленно смотрю на нее.
— «Вспомогательные реакции: слезотечение и прерывистое дыхание, в то время как зверушка задыхалась и визжала, указывают на то, что ЧБ не потеряла сочувствия к кролику во время его казни. Невероятно! Двадцать минут спустя она не выказала никаких признаков дискомфорта: вы этого хотели, значит, я этого хотела, доктор Би. Какая прелесть!»
— Ой, ну разве я не милашка? — Ингрид закрывает блокнот и со стуком роняет его обратно на пол. — Понял, в чем дело, Пит?
Вы этого хотели, значит, я этого хотела, доктор Би.
Мамины желания выгравированы на ее мозге. Мои же чувства только нацарапаны на поверхности. Представляю, как она душит своего любимого кролика. Ингрид может заплакать, когда спустит курок, но слезы не затуманят ее цель.
— Вот, — говорит она. — Ты получил ответы на свои вопросы. Теперь моя очередь. Ты знаешь свою сестру лучше, чем кто-либо другой, и именно сюда привела тебя тропа. Что-нибудь, что-нибудь из этих записных книжек, подсказало тебе, черт возьми, где она сейчас?
— Нет.
Я чувствую, как у меня горит шея, сжимается горло, и комната начинает кружиться.
— Нет?
Нет.
Вот только…
Предательски всплывает на поверхность моего мозга, несмотря на все мои попытки утопить, фраза из второй записной книжки, той, что обо мне.
…постоянное наблюдение в различных ситуациях…
Глаза Ингрид сужаются и мечутся по моему лицу, когда она пытается меня прочитать.
Блин. Не думай об этом. Думай о чем-нибудь другом.
— Пит, что это было?
Проклятье. Хм. Что делать, что делать, что делать?
Ты ничего не можешь сделать. Она читает твои мысли.
Она читает твои мысли.
Она чувствует то же, что и ты. Так представь, как наводишь пистолет на свою голову. Представь себе пулю, летящую со скоростью триста шестьдесят пять метров в секунду, и представь, как ее сплющивает до размеров десятипенсовика, когда она размозжит твой череп. Подумай об уравнении для попытки восстановить геометрию этого черепа, а затем посмейся над его сложностью. Подумай о том, как это будет больно. Подумай о звуке взрыва. Подумай о волнении в груди, о поте в глазах и о внезапном горячем пузырящемся давлении дерьма в толстом кишечнике. А теперь паникуй.
Слышишь меня, Питер Блэнкман? Не считай, не говори.
Просто паникуй.
Я делаю шаг к ней, не сводя с нее глаз. Пот блестит на ее лбу, и она дергается. Я знаю, что она чувствует то же, что и я, и если она хочет, чтобы это прекратилось, ей придется отвернуться.
Но она не отвернется нет она застрелит меня все кончено я мертв я мертв я мертв.
Она вздрагивает, но пистолет не двигается.
— Я знаю, что ты пытаешься с-сделать, — говорит она. Ей приходится выдавливать из себя эти слова.
Я ей сочувствую. Если я просто открою рот, меня стошнит. Я делаю еще шаг.
— Эт-т-то не с-сработает, — бормочет она, заикаясь. — Я-я с-с-слишком часто имела дело с-с твоим гребаным с-с-страхом. С-с-стой! — Еще один шаг, и кольцо пистолетного ствола ласково холодит мне лоб.
Я чувствую, как он дрожит. Это я дрожу? Или она?
— П-прекрати! — плачет она.
Если ты думаешь, что я могу просто взять и прекратить, Ана, тебе следует быть более внимательной.
— Я… я буду стрелять!
Не будешь. Я всего лишь винтик в механизме своей сестры, но я довольно важная персона. И не думаю, что моя — наша — дорогая мама обрадуется, если ты меня сломаешь.
Теперь пистолет определенно дрожит. Глаза Аны Блэк бегают справа налево и снова направо в бесконечной рефлекторной нерешительности.
— До свидания, Ана, — тихо говорю я.
Пистолет соскальзывает с моего потного лба, когда я разворачиваюсь, протискиваюсь в дверь и поднимаюсь по лестнице. Ноги подкашиваются на второй ступеньке, и дальше я ползу, пока занозы с голых досок впиваются мне в ладони.
Кое-как выбираюсь на улицу, встаю на ноги и тут же падаю боком на живую изгородь. Приваливаюсь к ней, тяжело дыша. Если Ана в
