Дальше обмен любезностями проходил на французском языке, которым я свободно владею благодаря моим родственникам по материнской линии, Вернетам.
— Ну, к делу, — предложил он некоторое время спустя. — Вам повезло, что вы приехали именно сегодня, чтобы осмотреть мадам Фурнэ.
— Да? Почему же?
— Ее собирается осмотреть не менее авторитетный врач Фриц фон Вальдбаум. Вы о нем слышали, конечно?
— Конечно. В Эдинбурге он считается самым выдающимся специалистом по исследованию склонностей преступников. Он живет в Польше, не так ли?
Доктор Джонни кивнул.
— Он и его помощник прибыли из Гданьска совсем недавно. Пойдемте… Мы будем наблюдать за ним во время работы.
Он повел меня по крутой деревянной лестнице к оштукатуренному проходу, который шел по кругу внутри центральной части здания, прокладывая путь мимо ряда необычных шатких ширм, разделяющих внутреннюю стену на отсеки. Я ко всему приглядывался, пытаясь оценить систему безопасности в Рижесе. Не могли интриган Зеккино со своими огромными финансовыми ресурсами найти способ освободить мадам Фурнэ из ее сельской темницы? То, что я видел, не рассеяло моих опасений. Замки были ржавые, стены из известняка. Нанятые люди могли ворваться в больницу и похитить сумасшедшую женщину. Хотя, опять же, сила могла и не понадобиться. Я пока не знал, можно ли было подкупить доктора Джонни, но персонал ходил в весьма изношенных халатах, на которых было больше петель, чем пуговиц, так что к любому из них можно было легко найти подход.
Мой сопровождающий поднял руку, и мы остановились.
— Мы находимся как раз над палатами буйных больных, — сказал он. — Туда можно попасть с другой стороны здания.
— Тогда для чего мы здесь?
Кошачья улыбка.
— Наше скромное оборудование имеет несколько дополнительных функций. Вы же знаете, что пациенты, которые осознают, что за ними часто наблюдают, ведут себя менее типично, чем когда думают, что они одни. Теперь смотрите! — воскликнул он, плавно надавив на незаметную продолговатую панель на внутренней стене. Он подал мне знак пройти вперед.
Я сделал, как он сказал, и нащупал полированную поверхность на том месте, где только что была панель. Посмотрев сквозь нее, несколькими футами ниже я увидел обитую войлоком палату и смуглую женщину, которая разговаривала сама с собой, сидя на соломенном тюфяке. Я узнал мадам Фурнэ, жену-креолку Эдуардо Лукаса. В сложенных чашечкой руках она держала смятый кусочек ткани.
Дверь ее палаты открылась, и вошли двое мужчин. Мадам Фурнэ зажала лоскут в кулаке, который прижала к груди. С нашего места были видны только шляпы вошедших, но не их лица. Мой спутник назвал более крупного человека — «ваш знаменитый коллега из Гданьска».
Фон Вальдбаум обратился к пациентке. Она подняла голову, но, вместо того чтобы смотреть на него, казалось, смотрела прямо на нас. Я сделал шаг назад.
— Может ли она нас видеть?
— Нет, — сказал мой спутник. — С ее стороны это небольшое отверстие высоко на стене прикрыто картиной, изображающей водопад.
Я вздрогнул. Водопады заставляют меня нервничать.
VII
Я сидел в душном вестибюле на первом этаже, рядом с кабинетом доктора Джонни, ожидая его возвращения со специалистом из Гданьска. Потягивая кофе с арманьяком (в дань моей вымышленной национальности), я размышлял, как лучше всего повести себя с фон Вальдбаумом. У меня богатый опыт работы с преступными элементами, и все же я знал, что мудрее было бы втереться в доверие к польскому эксперту. Но после того, как я в течение почти часа наблюдал за его «лечением» мадам Фурнэ, я не испытывал ни симпатии, ни уважения к этому человеку и его методам; итак, я спорил сам с собой, размышляя, насколько подобострастно я должен был себя вести.
Но когда доктор Джонни вернулся со своими гостями, все мои планы кардинально изменились, так я был изумлен; как говорят жители Балкан, общая сумма моего подхалимства к фон Вальдбауму стала равняться нулю.
Остановившись в дверях, управляющий Рижеса сказал своему уважаемому коллеге, что я здесь, и отошел в сторону, и тут появился Фриц фон Вальдбаум в превосходнейших вельветовых брюках, бордовом жилете, кружевной кремовой рубашке и лакированных черных туфлях на каблуке.
Курносый нос, гладкие щеки и оттопыренные, как ручки кувшина, уши делали его похожим на какого-то огромного поросенка, обученного прыгать на двух ногах. Впечатление усиливала лысая голова в форме купола. Этот специалист соизволил вяло пожать мне руку кончиками пальцев, унизанных перстнями с драгоценными камнями. Отпустив меня, он махнул пухлой ручищей в сторону своего помощника, как раз входившего в комнату.
— Позвольте мне представить вам моего студента, монсеньора Гийома… французского эмигранта, как и вы.
Я протянул руку, чтобы обменяться рукопожатием с Гийомом, и когда наши глаза встретились, мы узнали друг друга. «Студент» фон Вальдбаума был на самом деле Анри-Гийомом Дюбюком, главой полиции Парижа. Я замер на мгновение, показавшееся мне в два раза длиннее вечности. Жандарм захлопнул широко открывшийся рот, изобразил какое-то подобие улыбки и схватил мою руку, что помогло нам обоим прийти в себя.
Его рукопожатие, конечно, было более крепким. Неожиданное появление Дюбюка сразило меня наповал, как, очевидно, и его, ведь все считали меня мертвым. Его молчание доказывало, что он, как и я, не хотел снимать маску. Как только мы обменялись любезностями, я подумал: приехал ли полицейский в Рижес по тому же делу, что и я?
Но времени размышлять над этим не было. Дюбюк стал позади фон Вальдбаума, который напыщенно кашлянул, намекая, что это его прерогатива вести разговор. Он милостиво мне улыбнулся и сказал:
— Доктор Вольмер, управляющий больницы проинформировал меня, что вы имели возможность наблюдать за моей недавней встречей с мадам Фурнэ. Я полагаю, вы сочли это поучительным?
— Даже более того.
— Будьте так добры, расскажите моему студенту, чему вы научились.
Не могу сказать наверняка, что стало причиной моего раздражения, — то ли его чопорность и уверенность в том, что я был свидетелем чего-то очень значительного, то ли снисходительный тон, которым он высказал свою просьбу. Тем не менее я колебался лишь до тех пор, пока не заметил сдерживаемую Дюбюком ухмылку и не понял, что, вольно или невольно, но фон Вальдбаум был всего лишь его пешкой. А что, если я действительно выражу свое мнение? Я решил рискнуть.
— Монсеньор Гийом, — сказал я мнимому студенту, — если бы мне разрешили осмотреть эту пациентку, я бы постарался ни в чем не подражать вашему наставнику.
К моему большому удивлению, выдающийся специалист кивнул и улыбнулся:
— Отлично, Вольмер, отлично! Существует только один фон Вальдбаум. Кто сможет повторить его?
— Или захочет? — бросил я. — Вас одного вполне достаточно.
Поклонившись без тени иронии, этот осел поблагодарил меня! Я был поражен его тупостью, но вспомнил, что фон Вальдбаум был первым современным психиатром, который мне встретился. И тогда я понял, что непоколебимое эго является частью этой профессии: их профессиональное высокомерие очень похоже на приемы религиозных деятелей, евангелистов или простофиль.
— А теперь, месье, — продолжил простофиля, — выскажите свои соображения по поводу болезни мадам Фурнэ.
— Хорошо. Основываясь на трех моментах, я сделал…
Фон Вальдбаум перебил меня:
— Только на трех?
— Un, deux, trois,[31] — сосчитал я. — Но, конечно же, ваша удивительная способность проникать в умственные процессы преступников позволит вам верно истолковать даже такие незначительные подсказки благодаря вашему непревзойденному, блестя…
— Ну конечно же, месье! Назовите нам эти три маленькие детали.
Дюбюк удивленно поднял брови. Доктор Джонни, которого я дош себя охарактеризовал как подхалима, по крайней мере, не был глупцом. Когда он понял, что может последовать за брошенным мной вызовом, его глаза забегали туда-сюда, и он с тревогой смотрел то на меня, то на своего напыщенного специалиста из Гданьска.
Я загнул свой указательный палец.
— Первое маленькое наблюдение: несколько раз во время осмотра она пробормотала слово «месть». — Я загнул свой средний палец. — Второе: она постоянно обращается к себе в третьем лице. Она сказала «Fournaye, elle est mauvaise»[32] вместо «Je suis mauvais».[33] — Я загнул свой безымянный палец, чтобы объявить номер третий, но фон Вальдбаум подняв руку, остановил меня.
— Но это же признаки одного и того же состояния! — заявил он. — У пациентки был такой приступ ярости, что этого хватило, чтобы убить мужа, но она не может признать свою вину. Ее мозг отвергает это единственно возможным способом — нежеланием отождествлять себя с собой.
