Потом еще "Круг" в театре Маяковского. Некогда запрещенная пьеса Моэма Оскар Уайльд для бедных. Артисты все хороши.
"Контракт на убийство" Мрожека в ЦТСА. И пьеса талантливая, и поставлена по-хорошему театрально (А.Вилькин). Оба артиста - ансамбль (Ф.Чеханков и И.Ледогоров). Инициатор всего Федор.
Из писем Эльзы Триоле, которые отбираю для издания:
"Насчет поездок я поняла: следует ехать в одну страну зараз и ненадолго, чтобы не разбегались глаза, не портился желудок и не было возни с багажом".
"Постоянное желание одиночества - благоразумная защита организма". (Тут, правда, одиночество вкупе с Арагоном, одиночество семьи. Ведь как много времени съедают ненужные люди, и чем дальше, тем больше.)
"Все, что к нам попадает, немедленно пропадает в чудовищном ворохе бумаг, которые некуда даже рассовать".
Это про нас.
"Читаю новые книги, хорошие - в шкаф, плохие - в мешок. Как только мешок наполняется - вон!"
Хорошая мысль. У нас вместо мешка - передняя.
1989
7 января. Звонила какая-то тетка из Тбилиси, что Параджанов просит простить его на два часа и прийти на премьеру в Дом кино. Инна ей сказала всё, что она о нем думает.
- Это ему передать?
- Непременно и дословно.
Передали, но с гуся вода. Ибо через два дня звонок из Дома кино ПО ПРОСЬБЕ ПАРАДЖАНОВА, чтобы я... представил на премьере его и его картину. Я мог бы на этом поставить точку, но я ставлю три восклицательных знака!!!
Смотрел "Воительницу" в Сатире. Поскольку очень люблю Лескова, то понравилось. Текст замечательный, и поставлено хорошо (Б.Львов-Анохин), и сценография изобретательная (А.Сергеев). Вера Васильева играет интересно, но в трагической части "не тянет" - ведь всю жизнь играла комедии.
Смотрели "Три сестры" в постановке Петера Штайна. Реалистично-натуралистично, долго-долго. Станиславский был бы в восторге.
В Доме кино очень хорошая картина "Защитник Седов" по рассказу Изольда Зверева. Сценарий написала его дочь Маша. Снято как кино тридцатых годов.
12 февраля. Берлин - Гамбург - Берлин. В Берлине жил у Натана Федоровского в новой огромной квартире, благополучие и комфорт. И галерею он купил неподалеку, большая, красивая, в старинном доме. Был там вернисаж художницы Колетт, смешной тетки, похожей на Ахеджакову. Какие-то странные скульптуры, инсталляции и коллажи. Много композиций из телефонных аппаратов, перепачканных краской. Впечатление такое, что был ремонт, аппараты заляпали, снесли в одну комнату, свалили кое-как в кучу и позвали всех на вернисаж. И еще она любит композиции из клубней картофеля и кукол с маленькими электролампочками. И понял я, что мог бы прожить всю дальнейшую жизнь, не видя всего этого.
Вернисаж многолюдный, шампанское, угощение.
[С Петером Штайном встретился в набитом баре "Paris", поздно ночью. Был там с Натаном. Штайн очень веселый, разлюбезный, чем-то угощал. Я сказал, что видел "Трех сестер" в Москве, он радостно сообщил, что в 90-м снова приедет с ними в Москву. "Да, но тогда их должно быть уже четыре", - сказал я с надеждой. Эта нехитрая шутка так ему понравилась, что он подавился от смеха...]
Потом ездил в Гамбург, где гостил у своего троюродного брата Германа Вебера (отцовская линия из Тифлиса). Очень мне понравилась вся семья, он юрист в университете, говорит по-русски, дети Борис и Зарик кончают школу, жена Геза очень немка, очень строгая и чистюля, со мною любезна и смеется. Мать Римсо, которая эмигрировала из Тифлиса в начале 20-х, живет в пансионате для престарелых. Я помню ее имя с глубокого детства, когда, понижая голос, говорили: "Эта дура Римсо". Оказалась не дура - несколько ее родных на Кавказе репрессировали, а здесь они вон как живут. Возили меня туда-сюда, очень славные.
13 марта. 25 февраля вернулся из Берлина, а 27-го меня привезли с инфарктом в 52-ю больницу, где я и пишу - сегодня уже разрешили выходить в коридор. Много читаю - Набокова "Дар" второй раз - чтобы разобраться, но не разобрался. Не могу сосредоточиться. В "Новом русском слове" уничижительный некролог о Е.Суркове* "Двуликий", подписано Семен Марков. Инна думает, что это Сеня Черток. Он уехал в Израиль и оттуда сводит со всеми счеты и плюется из-за кордона.
"Художник не тот, кто вдохновляется, а тот, кто вдохновляет" (Сальвадор Дали). Гм-м-м...
Камю "Посторонний" - скучновато. "Чума" лучше. Вышел третий номер "Дружбы народов" с моими публикациями (картинки, вступление, "Из воспоминаний" Л.Ю., статья отца о письме Сталину). И очень интересные статьи Л. Лазарева и К. Симонова.
Вышла наконец многострадальная книга Инночки "Бросившие вызов" - о молодых режиссерах японского кино. Она так долго выходила, что молодые успели одряхлеть, а некоторые даже и умерли от старости...
Анатолий Найман "Рассказы об Ахматовой". Там, где он описывает ее и ее жизнь, - интересно. Но его рассуждения - мелкая философия на глубоких местах. Не удержалась от сплетен и А.А. (эпизод с Романом Якобсоном и Л.Ю.). Ничего этого не было и быть не могло.
По ТВ игровой фильм Сокурова "Разжалованный". Даже если учесть, что я не полный дурак, то все равно ничего не понятно. Его же документальный фильм о войне "И ничего больше". Даже если учесть, что я в документальном кино тоже не совершенный профан, то не увидел в его работе ничего нового про войну, ни нового взгляда, ни своей концепции. Ничего, кроме претенциозности. Дутая фигура, не "мой" режиссер.
31 марта. Сегодня хоронили Мариса Лиепу на Ваганьковском... Какой молодой - 53 года!
Я помню его буквально с первого шага на сцене Большого, когда он там еще и не служил. Это было в 1955 году, я снимал там заключительный концерт декады латвийского искусства, Марис танцевал в голубом плаще с серебряными звездами, он был худенький и длинноногий. А познакомился я с ним у Плисецкой, он с группой балетных зашел за нею, и они ушли куда-то в гости. Был он очень хорошенький.
Через какое-то время его пригласили в труппу театра Станиславского и Немировича-Данченко. Я видел его там в балете "Жанна д'Арк" с Элеонорой Власовой, он танцевал Лионеля, а несколько позже в "Корсаре", поставленном как-то невнятно. Мы в эти годы бывали друг у друга, он иногда после репетиции приезжал на такси к нам на Разгуляй, мы вместе обедали, он был веселый, шутил с моей мамой, уезжал на спектакль. Он держал диету и ел мясное или рыбу и много зеленого салата, который мама готовила в изобилии, когда он приходил. Он тогда снимал комнату в коммуналке у Никитских Ворот у какой-то старушки, которая ему и стряпала. Я был там у него пару раз, однажды он устроил шикарное суаре, пригласил Оксану Головню и Диму Радовского. Все было на золоте и серебре, венецианские бокалы, он уже тогда собирал антиквариат. Попросил нас расписаться на обоях, мы что-то написали, я рассказал о надписи Льва Толстого на книжке, которую недавно увидел у Любови Орловой, - "Дорогой Любочке от Льва Толстого". Он попросил, чтобы я тоже написал ему такое же. Я и написал на стене "Дорогой Любочке и Марису от Льва Толстого", все мы смеялись, молодые были и подшофе. Теперь этот дом снесли с лица земли.
Совпало так, что летом 60-го года я отдыхал на Рижском взморье, а он жил у родителей в Риге. У него что-то болело (у балетных всегда что-нибудь болит), он лежал, и я его навестил. Дом был свой, отдельный, у него была комната на втором этаже, обставленная современной мебелью, что тогда обращало внимание. Замысловатая горка с множеством цветов. Вошла его сестра, совсем на него непохожая, она полила цветы, и они перекинулись несколькими словами по-латышски. Марис потом сказал: "Она сердится, что я не поливаю горшки. А я забываю". Потом позвали ужинать, Марис натянул шерстяные гетры, закутал поясницу, и мы спустились вниз. Мама была серьезная, а отец улыбчатый, и центром всего был Марис. Вскоре я увидел его на пляже, он жил в санатории и пригласил меня на вечер в "Лидо" - собралась шикарная компания его знакомых, он был элегантен, в бабочке. Он сам шил эти бабочки из галстуков, в Москве подарил мне одну под цвет светло-серого пиджака, очень красивую, я ее долго носил, даже сфотографирован с нею...
Потом я был у него по поводу каких-то съемок в доме с окном на Поклонную гору. В те годы он делил отрезок жизненного пути с редакторшей телевидения, некрасивой и нелюбезной. Соседкой по квартире была певица, которая громко выводила рулады, что страшно раздражало Мариса. Теперь, к слову сказать, и Поклонную гору снесли с лица земли.
Затем я помню уже шикарную квартиру в доме "Здравствуй, Вася", где он жил в покоях Екатерины Гельцер. Из прихожей арка с колоннами вела в большую залу метров пятидесяти, где на лепном потолке сохранились медальоны с инициалами балерины. В этой огромной комнате когда-то на возвышении стояла кровать Гельцер под балдахином, как трон. Здесь же был станок. Марис сохранил полуметровый кусок палки, прикрепленный к стене бронзовыми кронштейнами. Это реликвия. Обстановка антикварная. Когда я пришел, Марис сидел в кресле и художник Дувидов писал его портрет. Помню, пару раз звонил телефон и Марис с кем-то пререкался насчет репетиции.
