меня в качестве невесты хоть за всех коров в мире, так что Баако придется искать семейного счастья где-нибудь в другом месте. А когда он решит, что нашел его, я бы настоятельно рекомендовала ему для начала обратиться к девушке, о которой идет речь, чтобы выяснить, испытывает ли она к нему те же самые чувства, прежде чем он начнет торговаться из-за скота у нее за спиной.
– Такого никогда не случится, – сказала Ими. – Это все равно что все делать шиворот навыворот.
– А как насчет твоей матери? Она ведь явно не может согласиться с подобной чепухой.
– Когда дело доходит до вопросов брака, мама очень традиционна. А кроме того, она знает цену коровы.
«В отличие от тебя» осталось невысказанным.
– Боже ты мой, даже если вы и живете в домах бронзового века, это вовсе не значит, что вы и вправду должны жить в бронзовом веке! – сердито закончила Церера – хотя, надо признать, без особой убежденности.
– А что такое бронзовый век?
– О, вообще-то на самом деле это не…
И тут все факелы вдруг разом погасли, погрузив их во тьму.
XXXVII
WL (староангл.)
Резня, кровопролитие
Уже потом, когда побоище наконец прекратилось, Церере пришлось заставить себя свести все произошедшее воедино – настолько чуждым все это было, и настолько кровавым. Но сейчас, в темноте, она вдруг ощутила порыв холодного ветра, который потушил ближайший факел – одним дуновением, как гасят свечу на праздничном торте. Ветер принес с собой аромат гвоздики, ладана и – да-да, она была в этом совершенно уверена – шафрана; но к ним примешивался еще и какой-то очень неприятный запах, вроде как гнили, словно кто-то пытался скрыть душок испорченного мяса и щедро посыпал его специями, прежде чем подать нежеланному гостю. А еще она подумала, что правильно связала исчезновение света с чьим-то дыханием, потому что отчетливо слышала где-то поблизости вдохи и выдохи, и звуки эти перемещались слева направо – когда то, что издавало их, огибало обеих девушек.
Притянув к себе Ими, Церера вытащила свой меч из ножен. Она надеялась, что кто-нибудь из жителей деревни наверняка заметил, что факелы внезапно погасли, и выйдет на улицу разобраться, в чем дело, но поблизости никого не было. Все безмятежно сидели в своих домах, греясь у очагов. Церера прищурилась, вглядываясь в тени и пытаясь определить таящуюся в них угрозу, но ночь становилась все более темной, более мрачной, чем должна была быть даже при отсутствии горящих факелов. Во мраке колыхались какие-то тени, еще больше углубляя его по мере своего приближения, которые напомнили ей чернила в воде – клубясь, сгущаясь, захватывая все большее пространство. Она чувствовала, что к ней подкрадывается истинная тьма, не тронутая солнцем, луной или звездами – темнота глубокой шахты, а то и могилы.
Церера открыла было рот, чтобы выкрикнуть слова предупреждения, но слова не шли с языка, как бы она ни силилась. Это был повторяющийся кошмар из ее детства, ставший реальностью, в котором она просыпалась, убежденная, что в ее комнату вдруг что-то проникло – некий призрак, которого нельзя было ни увидеть, ни потрогать, но который тем не менее присутствовал и желал ей только зла. И все же всякий раз, когда она пыталась позвать на помощь своих родителей, то не смогла издать даже шепот, когда эта неведомая тварь подкрадывалась все ближе и ближе – существо, не имеющее никакой формы и даже очертаний, поскольку олицетворяло собой все то, чего она боялась, ужасы и названные, и которые еще только предстояло назвать: всю ту боль, муки и потери, которые ждали ее впереди.
Ими плотно прижималась к ней. Церера рискнула опустить взгляд и увидела, что рот у той широко раскрыт в беззвучном крике. Неведомый преследователь наконец-то дал о себе знать.
Это был мужчина или же нечто похожее на мужчину: очень высокий, с черными волосами, собранными в пучок на макушке, отчего было видно, что ушей у него нет и в помине. Его кошачьи глаза-щелочки были расположены не на лице, а ближе к бокам головы, и вообще в его облике было что-то угрожающее, как у хищника, несущего в себя признаки целого множества зверей. Одет он был в тунику цвета лесной зелени, мохнатые, как мох, зеленовато-коричневые штаны и кожаные сапоги без каблука. На нем не было никаких украшений, и на одеянии его не имелось металлических пуговиц или застежек – ничего, что могло бы насторожить его добычу, вдруг некстати звякнув или отразив свет. Даже длинный меч у него в руке был тускло-серого цвета, а рукоять обмотана чем-то черным. Пальцы, сжимавшие ее, были затянуты в перчатку – открытыми оставались только самые их кончики. Когда он приблизился, Церера поняла, почему: ногти у него были длинными, черными и очень острыми, сами по себе являясь оружием.
Но на первый взгляд он был и красив, пусть даже красота его несла в себе что-то страшное – равно как и в его движениях сквозила смертельная грация. Когда его дыхание вновь донеслось до нее, полное пряных ароматов и вони разложения, и он приблизился к ней на расстояние вытянутой руки, Церера более ясно различила природу постигших его гибельных разрушений. Его лицо было испещрено крошечными трещинками и морщинками, словно на старой картине маслом, изображающей молодого человека, – как если б из-за старения и высыхания лака этот портрет потрескался и покоробился, создавая необычайный гибрид красоты и уродства. Она заметила пожелтевшие белки его глаз, отставшие от зубов десны и голые проплешины у него на черепе, просвечивающие сквозь редеющие волосы. Он напоминал оживший труп человека, умершего в самом расцвете сил, некое давно угасшее существо, борющееся с неизбежным разложением. Припомнив слова отца – «они почти что влюблены в смерть», – она поняла, что видит перед собой фейри.
И все же Церера не могла закричать и пошевелиться тоже не могла. Меч, тяжело оттягивая руку, завис без движения. Получалось только моргать и дышать – а вскоре, если б фейри добился своего, даже это было бы ей не под силу. Она слышала, как он что-то говорил, хотя слова его были ей непонятны, и подумала, что наверняка слышала его с того самого момента, как погасли факелы и его чары окутали ее и Ими. Шепотки лились, как мелодия, а его темно-красные губы – странно пухлые, будто пиявки, которые недавно насытились, – издавали звуки на каком-то экзотическом и завораживающем языке, и вскоре она поняла их цель: загипнотизировать ее,
