любим наших детей, потому что они – наши дети. Мы сочувствуем детям других людей, когда они страдают, но по-другому. Не настолько глубоко. Просто не можем иначе. Но Лесник не такой, как мы с тобой. Для него все равны.
– Кроме фейри, – сказала Церера.
– Даже им он предпочел бы не причинять вреда, но он не будет стоять в стороне и позволять сильным преследовать слабых.
Дэвид достал из рюкзака рядом с собой фляжку и протянул ей.
– Что это? – спросила она.
– Бренди, в некотором роде. Мы делаем его сами, дома. Довольно неплохое. Поначалу немного обжигает горло, но быстро перестаешь это замечать.
– Я не люблю бренди.
– Все равно выпей. Ты держалась на голом адреналине, и скоро твой организм накажет тебя за это. Бренди поможет.
Церера взяла фляжку и осторожно отпила. Дэвид не лгал. Напиток оказался с вишневым привкусом, который ей не понравился, и обжег горло, но она не могла не признать, что в результате ей стало теплей и спокойней, хотя Церера предпочла бы чашку сладкого крепкого чая. В этом смысле у них с Фебой были одинаковые вкусы.
– Кстати, меня зовут Церера, – представилась она.
– Я уже слышал. Сколько тебе лет – шестнадцать?
– Тридцать два. У меня есть восьмилетняя дочь.
Дэвид рассмеялся, хотя и не с недоверием.
– Ты изменилась, когда только попала сюда? – понимающе произнес он. – Наверняка это оказалось для тебя большим шоком.
– Я просто ненавижу, что мне снова шестнадцать. Думаю, это был худший возраст моей юности.
Церера отпила еще бренди, и на сей раз ей удалось проглотить его, не поперхнувшись.
– Вы пробыли здесь гораздо дольше меня, – произнесла она. – Где именно мы находимся?
– Именно? К этому месту неприменима такого рода точность. Когда я вновь увидел свою жену и ребенка, то подумал, что, может, это рай – хотя это далеко не так, если он способен вместить таких убийц, как фейри. Тем не менее, наверное, именно здесь некоторые из нас, кто глубоко страдал и достаточно усердно мечтал, смогут пережить ту версию жизни, в которой нам было отказано. Или, может, это сон, последнее срабатывание всех этих маленьких нейронов в нашем мозгу по мере приближения смерти, но представлять это куда как не столь весело, верно? В смысле я ведь не ожидаю, что ты поспешишь признать, что в этот момент умираешь?
– Вообще-то нет, – ответила Церера, – хотя я уже размышляла на этот счет.
– Точно так же, как когда-то и я. Но нет, это не смерть. Хотя и что-то близкое к ней – ближе, чем в обычной жизни, и если ты вдруг сделаешь какой-то неверный шаг, то быстро узнаешь, на что и в самом деле похожа близость смерти. И это тоже не вечно. Я становлюсь старше, как и мои жена и сын. Настанет день, когда нам придется уйти отсюда и отправиться туда, что ждет нас после этого. Может, мы сами выберем этот день, а может, и нет, но в любом случае он наступит, когда ему будет суждено, и я надеюсь, что произойдет это быстро и безболезненно. Однако никаких сожалений не будет. Меня одолевали сожаления и печали в моей прошлой жизни, но только не в этой. Я наслаждаюсь каждым мгновением своего пребывания здесь.
– А где сейчас ваши жена с сыном?
– Моя жена в нашей хижине, где она в полной безопасности. Лес позаботится об этом. А сын начал свою собственную историю с женщиной, которая любит его, и с ребенком на подходе. Я оставил их всех там, когда ощутил, что этот мир словно сместился. Вдруг замерцал, будто мираж, и я ощутил твое прибытие, поэтому и отправился посмотреть.
– Почему?
– Из любопытства и беспокойства. В последние недели надо мной нависает какая-то тень, которую я не могу опознать или объяснить. Можешь назвать это дурным предчувствием, и дело не только в том, что я чувствую, как мои дни подходят к концу. Фейри явно являются частью этого, но не они одни. Дело не только в них.
Церера задумалась о том, какой странной стала ее жизнь, раз уж ей приходится вести беседу с человеком, который по любым соображениям должен быть мертв – а может, и в самом деле мертв, какие бы теории он ни выдвигал в доказательство обратного. Теперь она вот-вот вернет его к испытаниям из его юности. Но разве сам Дэвид не закрепил на бумаге эту истину, в самом начале своей книги? Мы переносим наше детство, все хорошее и плохое в нем, в нашу взрослую жизнь. И, таким образом, никогда не уходим слишком далеко от тех детей, которыми некогда были.
– Похоже, я знаю, что это такое, – сказала Церера. – Это Скрюченный Человек.
XXXIX
CHOSS (альпинистск.)
Шаткая или осыпающаяся скала, опасная для подъема
Лесник пытался набить табаком свою трубку и половину просыпал – верный признак того, что он выбит из колеи.
Это царство, как и любое другое, состояло из почти неизмеримого числа индивидуальных сознаний, каждое из которых было вынуждено взвешивать последствия каких-то своих действий не только исходя из своей собственной воли, но и воли других – как известных, так и неизвестных. Лишь немногие намеренно желали зла своим собратьям, но иногда, будь то из любви, страха, ревности, гнева (праведного или не очень) или стыда – какие бы эмоции ненадолго ни охватывали их, управляя их действиями, – им все-таки удавалось причинить это зло. Просто невозможно жить полноценной жизнью, взаимодействовать с людьми и время от времени не причинять им боль. Людские сердца нежны, их очень легко ранить, хоть и исцеляются они быстрее, чем некоторые пытаются вас уверить.
Однако редко кто сталкивался с активной, преднамеренной недоброжелательностью – когда зло совершалось исключительно во имя зла. Зло здесь существовало, но было скорее исключением, а не правилом. Лесник знал, что даже фейри по своей природе не были злыми, хоть и совершали порой дурные поступки. Они просто верили, что мир по праву принадлежит им и что они присматривают за ним лучше людей – а кто мог сказать, что они ошибались? Саада уже рассказала ему о лесах, вырубленных лордом Балвейном на востоке, о шахтах, вырытых им для добычи топлива для своих плавильных печей и золота для своей казны, и ядовитых отходах, которые он без зазрения совести сливал прямо в реки и ручьи. Лесник и сам видел гарпий, убитых по приказу Балвейна – одних из последних представительниц расы, по меньшей мере столь же древней, как и людская, –
