Все те же мысли, те же доводы лезли теперь ему в голову, и все так же не имели они никакого значения!
Алексей бросил колун, быстро собрал дрова, сложил их в поленницу.
– Ира, – сказал он, выходя из сарая, – я потом наколю. Я скоро приеду, – торопливо пообещал он.
– Да мне не к спеху дрова, Алеша. – В голосе сестры слышалось изумление. – Ведь лето же. Совсем тепло. Июль…
– Да. Июль, – повторил он. – Три месяца прошло. Три месяца!
Мысль о том, что он три месяца не видел ни волосы эти, легкие пряди вдоль бледных щек, ни глаза, ни улыбку, – мысль эта была для него мучительна. Как могло такое получиться, почему он был так малодушен, почему делал вид, будто не понимает, что с ним происходит, и не позволял себе признаться в том, что определяло его жизнь уже давно, с той самой минуты, когда он увидел Ренату? Необъяснимо!
– Поеду, – сказал Алексей. – Какой же я дурак!
Глава 4
Ренате казалось, что жара установилась везде, на всем земном шаре, и установилась навсегда.
Это было впечатление настолько же навязчивое, насколько и глупое. Достаточно было бы привести самой себе любой сколько-нибудь разумный довод – вроде того, например, что в Африке даже зимой гораздо жарче, чем в Москве летом, – и мысли сразу приобрели бы необходимую здравость. Но все дело было в том, что Рената не находила в себе сил для того, чтобы эти сколько-нибудь разумные доводы приводить.
Да и просто времени она для этого не находила. Маленький мальчик, которого она никак не могла по-настоящему осознать своим сыном, не только требовал всего ее времени без остатка, но требовал его даже больше, чем она могла найти, больше, кажется, чем заключалось в сутках.
Всю жизнь принимая новорожденных, Рената как-то не задумывалась об их дальнейшем существовании. То есть она, конечно, понимала, что младенцы требуют времени, да что там понимала – она сама растила когда-то младенца. Но процесс выращивания ребенка, в том числе собственного, был для нее теперь, оказывается, совершенно отвлеченным – отчасти из-за того, что сама она рожала очень давно, отчасти же из-за того, что новорожденной Иркой занималась в основном мама, притом занималась так, что Рената этого даже не замечала.
Теперь же она была полностью предоставлена в своих заботах самой себе, и ребенок тоже был предоставлен ей. И самое главное, она все время думала о том, что никому, кроме нее, этот ребенок на всем белом свете не нужен.
Думать об этом было так страшно, что Ренате постоянно хотелось плакать.
Да и не только поэтому ее по сто раз на день бросало в слезы. Все вызывало у нее отчаяние, буквально все! Распространенное представление о том, что поздние роды способствуют омоложению женского организма, оказалось глупейшим мифом. Рената чувствовала себя не то что не омоложенной, но совершенно наоборот – измученной, выжатой до нитки.
Ее то и дело охватывала апатия, ей невыносимо хотелось спать, но стоило только коснуться головой подушки, как немедленно наваливалась бессонница, и драгоценные несколько часов, пока ребенок спал, проходили в каком-то мучительном чаду, после чего Рената вставала не только не отдохнувшая, но совершенно разбитая.
У нее кружилась голова, гемоглобин не повышался ни от говяжьей печени, ни от специальных лекарств, и когда она изредка смотрела в зеркало, то ужасалась своему виду – какая-то бледная немочь, больше ничего.
И вдобавок ко всему у нее совсем не было молока. Рената несчетное число раз убеждала своих пациенток, что грудное вскармливание – это здоровье их детей на всю будущую жизнь и что добиваться его поэтому надо любой ценой, – и вот теперь оказалось, что сама она ничего подобного добиться не может.
Она пила чай с молоком в таких количествах, что напиток этот, ей казалось, уже выливался у нее из ушей, она принимала таблетки из пчелиного маточкиного молочка – все было напрасно, молока не было, и кормить ребенка приходилось смесями.
Это было, конечно, удобно и не было риска заработать мастит, но когда Рената подходила к кроватке с бутылочкой и мальчик при этом начинал радостно дрыгать ножками, – слезы лились у нее из глаз ручьем.
В общем, она жила как в бреду и у нее не было ни сил, ни времени для того, чтобы осмыслить свое состояние. Да и ничего достойного осмысления она в своем состоянии не видела.
В довершение всех напастей мальчика мучили газы, и он плакал от этого целые ночи напролет. Когда ее выписали из роддома в Переславле-Залесском и перевезли в Москву – Ирка специально приехала на неделю из Петербурга, чтобы помочь с переездом, – Рената вызвала к ребенку хорошего педиатра из платной поликлиники на Фрунзенской набережной. Ей порекомендовала именно эту поликлинику и этого врача Валентина Казимировна, у которой она недолго успела поработать в самом начале своей московской жизни. Этот-то педиатр и определил, что у ребенка всего-навсего газы.
Убедившись, что с мальчиком не происходит ничего опасного, Рената, конечно, вздохнула с облегчением. Но долго вздыхать таким образом ей не пришлось, потому что ежедневно в двадцать один ноль-ноль ребенок начинал плакать, да не просто плакать, а кричать благим матом. Его не утешала еда, не успокаивала теплая ванна и качанье у мамы на руках – он кричал и кричал до четырех часов утра. Ровно в четыре он засыпал, но Рената была к этому времени так измучена, что уснуть уже не могла.
Она знала, что месяцам к трем газы должны успокоиться, но этот срок казался ей немыслимо долгим, а главное, она уже не верила, что они вообще хоть когда-нибудь пройдут.
«Надо бросить всю эту дурацкую московскую затею и ехать домой. – Эта мысль все чаще приходила ей в голову. – Там, по крайней мере, друзья. Коллеги. Врачи. И вообще дома стены помогают».
Особой логики в такой мысли, как и во всех других ее теперешних мыслях, не было; хотя бы это Рената понимала.
Не все ли ей равно, далеко друзья или близко – разве они будут возиться с ее ребенком? Она вовсе не собирается им это поручать!
Зачем нужны какие-то особенные врачи, если понятно, что ребенок здоров?
И, главное, каким образом помогут ей тесные домашние стены, в которых окажутся заключены трое маленьких детей и трое взрослых?
Но все это была логика, здравая человеческая логика, а жила Рената сейчас не по логике, а по надорванным, разболтанным своим нервам.
Поэтому, когда ребенок в очередной раз проплакал целую ночь, утром она, едва дождавшись рассвета, оделась сама, одела его в желтый костюмчик, в котором он был похож на цыпленка, и выбежала из квартиры, как будто за ней гнался какой-нибудь безжалостный домовой.
Площадь трех вокзалов выглядела так, словно жизнь здесь не утихала ни днем ни ночью. Было что-то нечеловеческое в ее непрекращающейся суетливости.
