— Какая профессия? Докладывать о вас в прокуратуру?
— Я понимаю, Вера, что сказал не то… Я говорю вот об этой вашей работе на почте, у окошечка.
— Нет, — покачала она головой, потом как бы попыталась поймать в фокус мое лицо, словно потеряла меня. — Я по профессии археолог.
— Археолог? — Я подумал, что ослышался, но ее глаза смотрели на меня совершенно серьезно. — Вы археолог, Вера? — не сумел скрыть я удивления. — А почему же?.. Такое интересное дело, и вдруг… — Выходит, я все же не ошибся, когда решил, что там, на почте, не ее место. Это же было видно.
— Обстоятельства, — ответила она. — Пришлось искать временную работу. — И, откинув надоедавшую ей мокрую прядь, она встряхнула свою клеенку, собираясь встать. — Но позвольте и мне спросить: и надолго еще ваша туристская путевка? Или вы дикарем?
— Дикарем, — ответил я.
Когда она мыла ноги под дождем, когда мы сели за этот столик, когда она выпила те полстакана вина, которые я ей налил, мне все это время казалось, что из нашего разговора что-то получится, что за этим свиданием будут другие, но теперь я понял, что в эти последние минуты все нарушилось. Снова ее глаза смотрели на меня пристально и холодно расценивающе.
— Что ж вы молчите? — спросила она. — Не забудьте спички и сигареты.
— Сейчас трудно это сказать, — спрятал я в карман сигареты.
— Это, может быть, от кого-то зависит? — поинтересовалась она, наклонила голову и теперь как-то сбоку взглянула мне в лицо. — А может быть, зависит от меня? Вдруг?
— А если это зависит от вас? — чувствуя зябкое опустошение, спросил я.
Она пожала плечами и рассмеялась.
— Если бы это зависело от меня, тогда я, наверное, пожелала бы вам счастливого пути сегодня же, — почти осуждающе и словно дождавшись этого момента проговорила она.
Теперь я уже не слышал задыхающегося, как от щекотки, похихикивания буфетчицы, как и не слышал ничего вокруг.
— Что же такого я вам сделал, Вера? — спросил я.
— Вы? — на секунду задумалась она. — А потому что я, должно быть, злая… Возможно… Даже, наверное, так и есть, — как бы оценивая свои слова, медленно произнесла она. — Я, Виктор Сергеевич, признаюсь, вообще скверно отношусь к некоторым туристам, которые приезжают сюда, чтобы… ну, забыться от грохота больших городов и, как булыжник, полежать у прибоя… К некоторым…
— К каким же именно? — не понял я.
— Каким? — искоса посмотрела она на меня. — Да есть такая разновидность… Такие люди, которые ходят, помахивая махровым полотенчиком и поплевывая виноградными косточками и знают только улицу от пляжа до столовой, а больше ничего не видят, даже соседа, даже лица соседа… если потом спросить — и не вспомнят. Не месяц жизни, а некий галоп… да еще и романчик с кем-то без имени и фамилии. Ведь есть такие, Виктор Сергеевич?
И опять меня покоробил этот поворот ее мысли.
— Нет, я приходил на почту не потому и приезжал в Тамань не потому, — сказал я, все еще слыша ее голос.
— Я понимаю. За письмами, конечно.
— Нет, не совсем потому, Вера…
— А тогда почему же?
Я раздумывал над тем, как же поступить. У меня была единственная и последняя возможность сказать ей что-то в свое оправдание. Но эта, как мне казалась, соломинка могла стать и роковой. Однако другого выхода у меня уже не было. Уезжать же навсегда от нее мне теперь совсем не хотелось.
— Я вам скажу, Вера, — решился я. — Только перестаньте так брезгливо разглядывать меня. У меня есть близкий друг — Костя Рагулин. Впрочем, нет, не то… — Я чувствовал, что у меня совсем не остается времени.
— Ну а что же — «то»? — подчеркнув свое терпение, спросила она. — Или вы хотите меня с ним познакомить?
— Хочу, — засмеялся я. — Тем более что это он и закинул меня сюда греться на солнце… Нет, все дело в том, что я вас знаю… нет, встретил… нет, вернее сказать, я вас увидел… Да, первый раз увидел совсем не в Темрюке, а гораздо раньше. Понимаете? И может быть, потому и зачастил на почту.
Улыбка медленно сошла с ее лица, а взгляд стал внимательным. Сказать или нет? Ведь все в этот вечер так серьезно.
— Не в Темрюке? — сосредоточилась она, словно пытаясь что-то восстановить в памяти. — Это где же? Не в Керчи? Или, может быть, еще в Ленинграде?
Теперь я в свою очередь удивленно посмотрел на нее:
— Вы бывали в Ленинграде?
— И где же вы меня видели, если это правда, а не способ расшевелить женское любопытство?
— Я вас видел в Ростове, в августе, — сказал я, почему-то надеясь, что мой голос растворяется в этом шуме. — Я видел вас в ресторане вместе с Глебом Степановым, — я старался проговорить это как можно скорее. — Я сидел за соседним столиком, и вы, конечно, не вспомните… Глеб Степанов подошел ко мне. Вы сидели спиной. Вот тогда… В черном кружевном платье вы были…
Я видел, что ее лицо дрогнуло и в глазах у нее метнулась растерянность. Видимо, она не слышала моих последних слов, настолько ушла в себя. Я тоже молчал.
— Да, я была недавно в Ростове, — наконец произнесла она, безуспешно борясь со своим смущением. — Я действительно была там в ресторане… Все верно…
— Да, — кивнул я. — Вот там…
— В черном… В черном кружевном… Да, я была в черном кружевном платье. — В ее глазах появилась прежняя сухость, и, пометавшись среди каких-то своих воспоминаний, она попыталась улыбнуться: — Скажите, пожалуйста… Подумать только, жизнь, оказывается, напичкана веселой драматургией. Даже в Тамани и то не спрячешься. Впрочем, это, может быть, даже к лучшему. — И она резко выпрямилась и подняла подбородок. — А вы знаете, сколько мы уже здесь сидим? — Ее голос наполнился теми волновавшими меня низкими и спокойными грудными нотами. — Вы ведь опоздаете на автобус. И даже странно, что нас не выгнали. Посмотрите, мы остались одни. — И она встала, заторопившись, развернув свою клеенку.
Мы вышли в темноту. По-прежнему сыпал все тот же мелкий дождь. Вера тут же остановилась и повернулась ко мне, предупредив мой жест, когда я попытался взять ее за локоть.
— Надеюсь, вас провожать не надо? А я побегу. (Мне послышалась в ее голосе улыбка, но теперь уже мягкая.) До свидания.
— До свидания, Вера.
Сверху брезжил мутный желтоватый, весь иссеченный дождем свет одинокого фонаря. Я стал подниматься на ощупь, слыша, как за спиной ревет море. Что-то неумолимое и беспощадно жестокое было в этом грохоте. Какая-то предрешенность звучала в напрасном старании лезших на крутой берег волн. И столько жуткой силы… Зачем? Ведь тщетно… Удивительно добрым был запах дождя. Я сколько-то прождал автобуса, машинально сел в него и снова к окошку — на порезанное и то и дело съезжавшее сиденье. Свет фар только усиливал призрачность этой дороги, а заодно и утлость катившейся по ней железной коробочки на колесах. Как легко и просто сказала она свое имя… Вера…
В Темрюке дождя уже не было. Я не шел, а почти бежал в гостиницу, уже с утра зная, что сегодня сяду за машинку. Поднявшись в свой номер, ощущая бившую меня лихорадку, я открыл окно настежь, тут же сел за стол, вынул из ящика блокноты и решил просмотреть все сделанные за это время записи. Сна как не было. Часы и всего-то показывали половину одиннадцатого. Я перелистывал и перелистывал блокноты, пока вдруг совершенно ясно не понял, что в голове у меня все сложилось, определилось и теперь я уже почти по минутам могу собрать и описать последний предсмертный день инспектора Дмитрия Степановича Степанова. Во всяком случае, до того момента, когда я сам увидел в лимане дюралевую, выскочившую на меня лодку, в которой сидели Дмитрий Степанович и Петренко. Я чувствовал самое главное — интонацию будущего повествования, и у меня даже складывались первые фразы. Да, я уже мог сесть за машинку.
Я вытер стол, положил стопку чистой бумаги, готовясь работать всю ночь, когда в дверь моего номера кто-то осторожно постучал. Это была дежурная. Я не сразу осознал, о чем она говорит.
— Вас к телефону, междугородная, — повторила она.
— Меня?.. Именно меня? — удивился я.
— Вас, — кивнула она.
Я сбежал вниз и взял лежавшую на стекле телефонную трубку.
— Это ты? — спросил женский голос.
— Да, — ответил я, все еще не приходя в себя от неожиданности. Это была Оля.
— Ты жив?
— Да, — подтвердил я растерянно.
— Ну хорошо. — И она повесила трубку.
Я вернулся к себе. Этот разговор выбил меня из колеи. Странно, что она позвонила именно сегодня. Почему выбрала не какой-нибудь другой, а вот этот вечер? Она, конечно, тщательно продумала эту многозначительность короткого: «Ты жив?» Не дала мне оказать больше ни слова, чтобы я сам ощутил свое бездушие… Но правда и то, что этот крохотный, освещенный настольной лампой номер мне тут же показался холодным… Я смотрел на стопку чистой бумаги, но заставлял себя сосредоточиться на мыслях об Оле. Я растягивал их до подробностей. И как по утрам, стоя у зеркала, она ловко закалывала волосы, и как мягко всегда садилась, пригладив сзади юбку, выпрямившись, благородно подняв голову и скрестив ступни… Однако было похоже на то, что я именно заставлял себя думать об Оле, которая в этот миг наверняка наслаждалась созданным эффектом.
