- Друг, - сказал он, улыбаясь, - ты пришел вовремя, мне очень плохо!
Даль ответил ему:
- Почему ты отчаиваешься, когда все мы надеемся?
Пушкин качнул головой.
- Нет, - сказал он, - земное больше не для меня; я должен умереть. Кажется, нужно, чтобы так случилось.
Пульс был полным и устойчивым; приставили к ране несколько пиявок, пульс участился и ослаб.
Пушкин заметил, что Даль удручен менее других; он коснулся его рукой и спросил:
- Здесь никого нет, Даль?
- Никого, - ответил тот.
- Тогда скажи мне, скоро ли я умру.
- Умирать!.. О чем ты говоришь? Мы надеемся, напротив... Улыбка несказанной грусти шевельнула губы Пушкина.
- Вы надеетесь, - оказал он, - спасибо.
Всю ночь, 20-го, Даль провел у его постели, тогда как Жуковский, Вяземский и Виельгорский бодрствовали в соседней комнате.
Раненый почти постоянно держался за Даля рукой, но уже совсем не говорил; он брал стакан, смачивал губы холодной водой или потирал льдом вспотевшие виски, накладывал на свою рану теплые салфетки, которые сам же менял, И, хотя страдал ужасно, не позволял вырваться ни одному своему стону. Только раз он сказал, в унынии опуская руки за голову:
- Ох! Какая страшная тоска! Мое сердце, кажется, лопнет, не может же оно разлететься совсем!
В таком состоянии он просил Даля поддержать его, менял позу, велел сдвинуть подyшку выше или ниже и, не давая закончить с этим, останавливал помощь, приговаривая:
- Хорошо! То, что надо! Хорошо! Так, очень хорошо!
Или:
- Погоди, погоди, этого не нужно; только немного поддержи меня рукой!
И один раз он спросил:
- Даль, кто у моей жены?
- Много отважных сердец, которые разделяют твои страдания; прихожая и салон полны.
- Спасибо, - отозвался Пушкин. - Пойди сказать моей жене, что все хорошо; без этого еще надумает что-нибудь хуже того, что ей выпало.
И, в самом деле, людей, лично прибывших за новостями о Пушкине, и присланных за таковыми, было столько, что дверь прихожей, расположенной рядом с кабинетом поэта, постоянно открывалась и закрывалась. Раненого шум беспокоил. Эту дверь заперли и открыли ведущую в людскую; таким образом, только близкие люди попадали в столовую.
В другой раз Пушкин спросил:
- Который час?
- Десять часов вечера, - ответил Даль.
- Боже мой, мне... еще долго так страдать? - закричал Пушкин. - Смилуйся... скорей... скорей!.. когда конец?.. скорей… скорей...
Он приподнялся, но, будто его толкнули, снова упал как подкошенный, со взмокшими висками.
Когда боль торжествовала над ним, или когда тоска высшей пробы, о которой он говорил, становилась невыносимой, он делал призывные знаки рукой и почти неслышно стонал.
- Увы, мой бедный друг! - говорил ему Даль. - Нужно страдать. Только не красней за свою боль, жалуйся, это тебе пойдет на пользу.
- Нет, нет, - отвечал раненый; меня услышала бы жена, и были бы насмешки, что такой вздор, как боль, лишил меня силы воли.
К пяти часам утра боли усилились, и беспокойство перешло в ужас. Только тогда Арендт объяснился определенно; он сказал, что все кончено, и что раненый не протянет суток. Пульс падал, руки коченели, глаза были закрыты; он двигал руками только для того, чтобы медленно и безмолвно взять лед и потереть им лоб. В два часа после полудня он открыл глаза и спросил du maroska – м о р о ш к и. Морошка – плоды [ягода], нечто среднее между нашей ежевикой и нашей садовой малиной. То, что он просил, принесли. Довольно глухим голосом:
- Попросите войти мою жену, - сказал он, - я хочу, чтобы она дала мне ягод.
Она вошла, встала на колени перед раненым, предложила ему две-три десертные ложечки приготовленных ягод и прижалась щекой к его щеке. Тогда Пушкин погладил ее волосы и сказал:
- Все хорошо! Хорошо! Все идет к лучшему; ничего такого не будет, идет...
Светлое выражение его лица, твердый голос ввели молодую женщину в заблуждение. Она вышла почти успокоенной.
- Сейчас вы его увидите, - сказала она прибывшему доктору Спасскому. - Милостью свыше, ему лучше; он не умрет.
А в минуту, когда она это говорила, смерть приводила в исполнение вынесенный окончательно приговор. С воспринятой уверенностью, что Пушкину лучше, к нему вошли самые близкие друзья: Жуковский и Виельгорский. Даль шепнул на ухо Жуковскому:
- Начинается агония.
Однако мысли еще казались ясными. Лишь время от времени их затемняло забытье. Один раз он взял руку Даля и, сжав ее, сказал:
- Подними же меня, и давай - выше, выше!
Было ли это началом бреда? Было ли это стремлением к богу? Пришел в себя и, глядя на свою библиотеку, продолжал:
- Мне кажется, что я взбираюсь с тобой по этим полкам и книгам очень высоко, очень высоко! И у меня кружится голова.
Немного погодя, не открывая глаз, он нащупал руку Даля и сказал:
- Ну, идем же, ради бога! Идем вместе.
Даль, рискуя причинить излишнее страдание, взял его тогда обеими руками и приподнял. Вдруг, словно пробужденный этим движением, он открыл глаза, его лицо прояснилось, и он сказал:
- Ах! Все кончено, значит; я ухожу... ухожу... Затем, снова откинувшись на подушку:
- Едва дышу, - добавил он; - задыхаюсь.
Это были его последние слова. Дыхание его груди, до тех пор спокойное, сделалось порывистым и вскоре совершенно прекратилось; стон вышел из его груди, но такой легкий, такой спокойный и такой слабый, что никто из присутствовавших его не услышал. Это было, однако, самое последнее.
- Все? - спросил Жуковский после минуты молчания.
- Все кончено, - ответил Даль.
Это случилось 29 января 1837 года, было без четверти три часа после полудня. Пушкину не было еще 38 лет.
Примечания:
Пушкин Александр Сергеевич (1799 – 1837) – родился в Москве; за оду «Вольность», обращение «К Чаадаеву», другие вольнолюбивые стихи и эпиграммы 18 (6) мая 1820 года был выслан из Санкт-Петербурга на Юг России; через четыре года, Александр I определил новое место ссылки: Псковскую губернию, и поэт из Одессы приехал в село Михайловское 21(9) августа 1824 года
Ганнибал Абрам Петрович (ок. 1697 – 1781) – упомянут не как прадед, а как дед Пушкина, видимо, потому, что у самого поэта в стихах «Моя родословная. Post scriptum» Ганнибал назван дедом: «Решил Фиглярин, сидя дома, что черный дед мой Ганнибал…» и «Сей шкипер деду был доступен…»; как раз эти строки Александр Дюма переводил на французский язык; предков вообще, без уточнения степени родства, величают дедами.
___
Теперь, когда Пушкин умер, вот что происходило дальше. Жуковский решил заказать посмертную маску своего друга. Послали за формовщиком, и слепок был сделан. Смерть еще не успела изменить черты его выразительного лица. Слепок передавал облик человека спокойного и грандиозного.
Потом распределили между собой хлопоты, связанные с этой смертью, и те, что следовали за ними. Княгиня Вяземская и мадам Загряжская не отходили от вдовы. Другие занялись подготовкой к похоронам.
На следующий день друзья поэта - Даль, Жуковский, Виельгорский и Тургенев положили его в гроб. В течение всего времени, пока гроб был выставлен в доме, надевшем траур, этот дом постоянно был полон. Свыше 10 тысяч человек нанесли поэту последний визит. Только не слышно было рыданий: одни потеряли родного человека, многие - друга, все потеряли великого поэта.
Траурную мессу служили 1 февраля. Вся аристократия Санкт-Петербурга, все русские министры и иностранцы присутствовали на ней. Затем, по окончании мессы, гроб перенесли в склеп, где он должен был дожидаться вывоза за город. В 10 часов вечера З-го февраля собрались снова и отслужили последнюю мессу. Далее, в полночь, при свете луны, так часто им воспеваемой, которая, казалось, печально освещала последний путь поэта, поставили гроб на сани, и сани поехали; гроб сопровождал один Тургенев.
Пушкин много раз говорил жене, что хотел бы быть погребен в монастыре Успения богородицы, где покоится его мать. Этот монастырь находится в Псковской губернии, в Опочковском уезде, в четырех верстах от деревни Михайловское. Пушкин провел там несколько лет своей молодости, наполненных поэзией.
В девять часов вечера 4-го тело привезли в Псков, откуда в семь часов вечера 5-го февраля доставили по назначению, проехав, чтобы оказаться на месте его последнего пристанища, у трех отдельно стоящих елей, которые он любил и воспел.
Тело поместили и в тот же вечер отпели в кафедральном соборе. Ночь прошла в рытье могилы для Пушкина возле могилы его матери. На заре следующего дня, после погребальной мессы, его опустили в могилу в присутствии Тургенева и крестьян из села Михайловского, которые пришли отдать последний долг своему барину. Слуха присутствующих коснулось печальное евангельское слово, когда с первой лопатой земли, ссыпавшейся на крышку гроба, священник сказал:
