— Э, милый! — сказал он с видом превосходства. — Разве от этого убережешься?
Егерь помрачнел. В темноте Воронову не было видно его лица, но он почувствовал, что тот тревожно и сумрачно задумался.
Допив чай, Воронов улегся на пахучее сено. Очнувшись от своей задумчивости, Васька подошел к Воронову.
— Сергей Иваныч, — проговорил он неуверенно, — вы не опасаетесь тут один ночевать?
— Да нет, чего же опасаться… — подавив усмешку, отозвался Воронов.
Он понимал, что в Ваське говорит не ревность, а та внезапная, острая тоска по любимому человеку, которая может схватить сердце даже в самой короткой разлуке. И все-таки Васька был ему сейчас немного смешон и жалок.
— Я быстренько домой наведаюсь. До зорьки вернусь. Вы не сомневайтесь!
— Давай, давай! — сказал Воронов и, чтобы Васька считал разговор исчерпанным, отвернулся, натянув ворот куртки на голову.
Он слышал, как Васька сталкивает челнок в воду, днище с визгом протащилось по осоке, сухо и резко зашуршал крупитчатый песок на срезе берега, затем раздался гулкий всплеск воды, и под куртку пахнуло влажным холодком. Замирающим звуком забурлила вода под носом челнока — Васька отплыл к своей жене. Воронов представил себе путь, который должен проделать Васька по двум протокам и по реке, припомнил все повороты, которые ему придется одолевать, вытаскивая челнок на берег и заводя в другое колено, а затем еще мель, которую и вдвоем-то трудно было осилить. И все это в темноте, в сырую ночную студь. Путь отнимет добрых четыре часа. Четыре туда, четыре обратно. Чтобы успеть к заре, Васька и часа не сможет пробыть с женой. Какой же силы чувство погнало его в это чертово путешествие?
Воронов вздохнул и откинул полу куртки. А ведь и у него была в жизни такая пора, когда он мог мчаться невесть куда в любой час дня и ночи, по первому зову, а то и без зова. И он был полон тем страстным, трудным беспокойством, которое гонит сейчас сквозь ночь молодого охотника по водяному коридору. А потом он вдруг испугался за себя, за свой покой, да бог его знает, за что он еще испугался. Он до самого разрыва знал, что все поправимо, стоило ему только довериться своему чувству. Но он сказал себе: так лучше, спокойнее, проще. И чтобы отрезать себе отступление, женился на своей теперешней жене, которую давно знал как умного, доброго, верного человека. Если не было радости, то не было и боли, а это тоже кое-что значит…
И вот теперь встреча с этим парнем растревожила Воронова, заставила вспомнить то, что он не любил вспоминать. Но ведь и у Васьки это когда-нибудь пройдет, и он увидит свою жену такой, какой видит ее хотя бы вот он, Воронов: неприметная, веснушчатая, ворчливая, требовательная женщина, с головой ушедшая в домашнюю суету. Пожалуй, похмелье покажется ему горьким…
«Что это я? — хмуро подумал Воронов. — Считаюсь с ним судьбами?..»
Небо висело низко-низко, так плотно набитое звездами, что казалось, оно не удержит их и звезды просыплются. Да они и впрямь осыпались. И там и здесь хрустально зеленея на лету, то отвесно, то крутыми, то широкими дугами падали они на землю. От перегретой за день земли в воздух волнами тянуло теплое испарение. И небо со всеми звездами то тускнело, словно отдалялось, то, наливаясь блеском, опускалось, — оно словно дышало.
Проснулся Воронов от резкого рассветного холода. В единый миг и его одежда, и куртка, которой он был укрыт, и плотное, умявшееся сено под боком, и шапка на голове, будто по уговору, перестали хранить тепло, отдаваемое его телом, и вдруг оказались холодными, сырыми, тяжелыми, враждебно-неуютными. Воронов передернул плечами, и вызванная этим движением короткая дрожь дала малый заряд тепла и бодрости. Он рывком поднялся, уже зная, что следующим его чувством будет досада на отсутствие Василия. Он увидел серое, будто пасмурное, на деле же чистое, лишь не набравшее голубизны небо, яркую рассветную полоску за лесом, седую от росы осоку и черный мокрый нос челнока, торчащий над береговой кромкой.
Воронов пошел к челноку. Сидя на корме, Василий потрошил набитых вчера уток.
— Здорово, молодожен! — крикнул Воронов.
Васька поднял на Воронова чуть бледноватое под смуглотой загара лицо.
— И ругалась же она, Сергей Иваныч, что я вас бросил! — заговорил он с радостной, не в лад его словам улыбкой. — Я сказал, что вы меня сами послали. Вы уж не выдавайте меня.
— Да уж не выдам.
Васька осторожно, чуть вкось поглядел на Воронова.
— Вы не подумайте, что я ей не доверяю. Просто меня такая вдруг тоска взяла… Чего-то мне вспало, что могла же она другого выбрать, могла же с другим сейчас быть, И так мне невмоготу от этих мыслей сделалось!.. — Знакомым, недоумевающим жестом Васька развел руками. Потом вдруг закрутил кудрявой головой, усмехнулся чему-то своему и, чуть придавясь, добавил: — Ох, и дурной же я!..
В темных с голубыми выпуклыми белками глазах Васьки застыл какой-то тускловатый хмельной блеск.
— Ты, поди, и охотиться-то не сможешь теперь, — заметил Воронов. — Вымотался весь!
— Что вы, Сергей Иваныч! Да я сейчас такое понаделать могу! Да я…
Васька произнес это с такой искренностью и простотой, что не оставалось сомнений: от его маленькой озабоченной жены шла к нему сила и радость жизни.
В Воронове снова шевельнулось раздражение против Васьки: это счастье было докучно ему, оно давило его и словно унижало. Он готов был сказать парню, что вот придет срок и его молодое, жадное чувство истощится, поблекнет, но вместо того спросил почти грустно:
— За что же ты ее так любишь?
— Да разве скажешь? — удивленно, точно эта мысль никогда не приходила ему в голову, отозвался Васька. — Кто я такой был без нее? Васька — и все! А теперь я человек, муж. Можно сказать, отец семейства. Да и не в том даже дело…
— Постой, постой, — усмехнулся Воронов. — Отцом семейства рановато тебе называться. Для этого как-никак дети нужны.
— Так есть дети! — счастливо засмеялся Васька. — Катька и Васька, близнецы. А еще есть Сенька, только он еще ползунок, у бабушки гостит…
— Ничего не понимаю, — сказал Воронов с каким-то неприятным чувством. — Сколько же лет… вы женаты?
— Старые мы, скоро шесть!..
— Так какой же ты, к черту, молодожен? — грубо спросил Воронов.
Васька снова развел руками:
— Кличут так, не знаю…
Испытание
У Юрки сегодня большой день: отец дал ему ружье, и он впервые пойдет на охоту. Для мещерского мальчишки это событие равно началу новой жизни. И то сказать, Юрка намного отстал от своих сверстников. Оба его двоюродных брата, Сенька и Лешка, второй год сопровождают отца на охоту; шоферов Ванька охотится с августа и уже побывал и на Березовом корю и в Прудковской заводи; а мордастый Минька Косачев без счета лупил чибисов и куликов на Дубовом из древней отцовской «ижевки» с подвязанным веревкой хвостовиком.
Юрка — пятиклассник, в июле ему стукнуло двенадцать лет, а до сих пор у него на счету нет не только утки, но даже чибиса или дрозда. На слезные просьбы сына дать ему ружье Анатолий Иванович говорил всегда одно и то же: «Знаю, к чему охота ведет, сам по причине ружья всего три класса кончил». Он давал Юрке ружье, лишь возвращаясь с охоты, — почистить щелочью и смазать ружейным маслом. Юрка самозабвенно работал деревянным шомполом, с наслаждением вдыхая едкий и сладкий запах сгоревшего пороха. Тайком от отца он не раз упражнялся в стрельбе из ружей своих товарищей. Метко и зло бил он по консервным банкам, пустым бутылкам, старой школьной фуражке, высоко подбрасывая ее в воздух. Конечно, он все знал про уток; их обычаи, повадки, особенности лёта; как бы высоко ни шла стая, он сразу мог сказать: это матерые, это свиязи, это чернеть; по виду ряски, по надерганным ушкам, объеденным хвощам, останкам рачков он мог определить, какие утки тут кормились; он в совершенстве подражал голосам чирков-свистунков, крякв, гоголей. Но все эти знания годились ему только во сне; что ни ночь, совершал он во сне свои охотничьи подвиги…
С начала нынешнего учебного года Юрка стал приносить из школы одни пятерки, и суровое лицо отца дрогнуло. В первых числах октября он вручил Юрке ружье, пояс-патронташ, тяжело набитый патронами, и плетеную сетку для дичи. При этом он произнес небольшую речь:
— Когда мне покойный отец ружье давал, он так говорил: «Потратишь заряд на чирка, голову оторву». Только матерых дозволял бить, они на базаре много дороже против чирков шли. А коли чирков, так уж не меньше пары с выстрела. Это сейчас что дробь, что порох — для нас пустяки, а тогда над каждой дробинкой тряслись, порох вполовину против нормы сыпали. Мы, мальчишки, исхитрялись головками от спичек патроны начинять, вместо дроби свинцовую крошку настругивали. А я тебе полный патронташ даю — тридцать патронов, бей хоть чирков, хоть ворон… А все же, — добавил он после короткого раздумья, — коли чирки подсядут, не торопись, может, они сплывутся. Охотничий закон знаешь? Бей птицу только на крыле, хлопунцов не трожь. Утку, что на выстреле сидит, не бей; хоть и достанешь ее дробью, подранок все равно уйдет, енотам на пищу. Как пяток возьмешь, кончай охоту. Пять уток — норма. И то только для нас, мещерцев, исключение сделано, — сказал он с гордостью. — Всюду три штуки установлено. Но как мы сумели строгую охрану завесть, вошла дичь снова в силу на Мещере, и нам поблажку дали…
