Много тысяч лет Демон Изменчивости переходил так из тела в тело, от души к душе и сейчас готовился к очередному переселению…
* * *
«Твои рассуждения о человеческой психике хоть и наивны, но очень забавны, – произнес Трикси. – Эта аналогия с лабиринтом, где имеются парадные залы и темные тупики, ларцы с дорогими воспоминаниями и смутные тени, отзвук прошедшего, сокрытый в запечатанных сосудах… Что-то в этом есть!»
Ким очнулся и недовольно буркнул:
– Следишь за творческим процессом? А я ведь просил подумать, как разобраться с Икрамовым!
«Для полиразума одно другому не помеха. К тому же упомянутый процесс позволил сформулировать некую гипотезу, суть которой такова: мой инклин отторгается вашим сознанием, не контактирует с ним напрямую, но человеческий инклин может прижиться в другом человеке. Он ведь не чужеродное включение, а…»
– Но у нас нет инклинов, – возразил Кононов.
«Есть их зародыши, о чем мы толковали не далее как утром. Образы близких и персонажей фильмов и книг, латентные психоматрицы, скрытые в вашем сознании, то, что хранится в бочках и ларцах… Вы неспособны распечатать их, вычленить и передать другому существу – я говорю о ментальном, а не словесном обмене. Но я бы это сделать смог! Вот ты рассуждал об Икрамове: с одной стороны, человек, а поглядеть с другой – так нелюдь нелюдью! Души бы ему добавить… Можно и добавить! Используя язык гипербол, частицу твоей собственной души».
Ким озадаченно поскреб в затылке. Подобные эксперименты с его разумом энтузиазма не вызывали, а, наоборот, рождали смутное ощущение дискомфорта и тревоги. Хватит и того, что в нем поселился пришелец со звезд, дух из ядра Галактики! Теперь почти что брат, с которым можно разделить сознание и мысли… Однако к Икрамову Ким не испытывал братских чувств.
– Если я поделюсь с ним душой, что останется мне самому? – промолвил он. – Это, знаешь ли, слишком щедрый подарок! Для Дашеньки берегу и для друзей-товарищей, а не для всяких проходимцев!
«Нет повода для беспокойства, – отозвался Трикси. – Я ведь сказал, что передача души – гиперболическое выражение. На самом деле я сформирую психоматрицу по образу из твоей памяти и перешлю ее другому человеку. Надо лишь выбрать подходящий образ».
Поднявшись, Ким в волнении забегал по комнате от камина к камину. Томас, дежуривший на террасе, сразу насторожился – свистнул напарника, и теперь они следили за гостем в четыре глаза. Но это Кима не тревожило, он только перешел со второй сигнальной на третью.
«Ты что же, имеешь в виду внедрение души какого-то героя? Гамлета, Пьера Безухова или мадам Бовари?»
«Твоих представлений об этом герое, – уточнил Трикси. – Но женщина не подойдет – объект у нас слишком маскулинный. Тут надо что-то…»
«… кавказское, – продолжил Ким. – Помнишь, мы говорили о выдающихся кавказцах? Может быть, один из них?»
«Сейчас я пороюсь в твоей памяти, – мгновенно отреагировал Трикси и через секунду предложил: – Георгий Саакадзе? Есть масса информации о нем – шесть томов, четыре тысячи страниц, „Великий моурави“, автор – Антоновская… Подходит?»
«Ни в коем случае! Военный гений, великий тактик и стратег! Нам что, второго Дудаева не хватает?»
«Тогда Руставели. О нем – почти исчерпывающие сведения».
«Откуда? – удивился Ким. – Я даже не помню фактов его биографии!»
«Факты не важны, важен психоэмоциональный образ, запечатленный в собственных творениях писателя или поэта. По этой причине твоих коллег легче всего реконструировать. Когда-то ты прочел поэму „Витязь в тигровой шкуре“ и хоть не помнишь из нее ни строчки, она хранится в твоей памяти, в одном из запечатанных сосудов. Я ознакомился с ней. Я могу гарантировать, что ее автор был человеком мирным, добрым, благородным. Не воином, а великим поэтом!»
«Поэт, я думаю, годится», – сказал Ким и посмотрел на часы. Время, отпущенное для размышлений, истекало, и не успели стрелки отметить нужную позицию, как дверь распахнулась, и на пороге возник Анас Икрамович Икрамов с троицей черноусых. На этот раз они принесли не еду, а прочный мешок, веревки и пару тяжелых гантелей.
– Подумал? Время кончилось и… – произнес Икрамов, но вдруг, схватившись за сердце, пошатнулся. На миг глаза его стали бессмысленными, словно стеклянные зрачки слепого, потом на лице отразилась гамма новых чувств – восторг, изумление, мечтательность и, наконец, почти ярость. Он посмотрел на столик с миской и пустой бутылью из-под воды, затем резко повернулся к черноусым.
– Эт-то что? Что, я спрашиваю? Тебя спрашиваю, Чавбиб! Вас, Чавчан с Чавгуром! Гостя в моем доме кормят пищей нищего… Это с каких же пор? Это кто позволил так меня позорить? Кто забыл слова Пророка: гость в дом – бог в дом? Это кому надоело быть у меня в услужении? Это…
– Анас Икрамовыч, но вы же… – забормотал один из черноусых, то ли Чавбиб, то ли Чавчан, то ли Чавгур.
– Ма-алчать! – громыхнул хозяин. – Заткнуться и ма-алчать! Барашка сюда! Немедленно!
– Нэт барашка… сэгодня барашка нэ заказывали…
– Смерти моей хочешь? – рявкнул Анас Икрамович. – Что есть, хакзад?
– Индэйка ест…
– Индейку, быстро! Лаваш, салаты, икру с осетриной, омаров! Персики, виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный чтобы был! А кофе – горячий! Живо, сыновья ослов! И накрыть на большом столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!
– Это, Анас Икрамович, лишнее… ей богу, лишнее! – промолвил потрясенный Ким. – Выпить-закусить я с полным удовольствием, а плясок, пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.
– Как скажешь, дорогой. – Икрамов обнял его, прижал к груди, расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла на блюдо огромная, величиной со страуса, индейка, и упоительный аромат жаркого поплыл в воздухе. В ближайшие двадцать минут Ким жевал и глотал, глотал и жевал, восполняя запасы белков, жиров и углеводов, а хозяин, в лучших кавказских традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал на нищету. Притом – ни слова о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека на мешок с веревками…
«Переродился! – думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. – Совсем как новый стал! Не голем, человек… ха-ароший человек, и стол у него отменный… Ай да Трикси!»
Мгновенная метаморфоза Икрамова поразила его больше и сильней, чем чудеса, происходившие с собственной психикой и телом – быть может, потому, что он наблюдал преображение другого человека, был как бы очевидцем, зрителем со стороны. Дрянной человек – да что там дрянной!.. опасный, страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но это половина волшебства; другая – все-таки слова, бессмертные строки, целительные песни, могучая личность поэта… «Сумею ли я так когда-нибудь?..» – с внезапной тоской подумал Ким, вздохнул и принялся за осетрину.
– Что вздыхаешь? – встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся. – Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек! Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу? Они у меня загляденье… А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп…
– Не надо рэпа, – сказал Ким, намазывая на лаваш икру. – Беседа предпочтительней.
– Мудрые слова! – Хозяин восхищенно вскинул руки. – Знаешь, что мы сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем рюмку, говорим стихи – свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет! Согласен?
– Пить-то что будем? – спросил Кононов, приканчивая лаваш. – Вино или коньяк?
– Коньяк, разумеется. – Икрамов наполнил рюмки. – Ну, поехали!
– Поехали, – отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в рот янтарную жидкость. Потом спросил: – Я первый читаю?
