К югу от Кутараджи расположен второй военный лагерь голландцев. Он находится в небольшой долине Незон, омываемой водами реки Крунг-Дару. Неподалеку от лагеря высится старинное здание сераля[247] и какое-то непонятное сооружение, представляющее собой три водруженных друг на друга тумбы из белого камня. У его подножия лежит большой камень, напоминающий формой жернов. Когда-то он служил местом казни. Осужденный покорно клал голову в специально выдолбленную для этой цели впадину, и его убивали одним ударом молота по затылку, в присутствии судей.
Неподалеку располагается исправительное заведение, где содержат всех преступников, осужденных на каторжные работы, причем не только с Суматры, но и с Явы, и с других подвластных Голландии островов. Это отъявленные негодяи, совершившие все мыслимые и немыслимые преступления, поэтому дисциплина там установлена очень жесткая. Осужденные заняты тяжелой работой и служат в основном носильщиками, корзинщиками, садовниками у губернатора и поварами на солдатской кухне. Они сопровождают армию в походах, носят боеприпасы и продовольствие, осуществляют земляные работы, наводят мосты, выносят раненых с поля боя, причем часто делают это добровольно, демонстрируя завидную отвагу.
В благодарность за проявленное мужество и за спасение многих солдат генерал Ван дер Хейден добился для некоторых из них смягчения наказания и даже полного помилования».
Бро де Сен-Поль-Лиас собирался отправиться к реке Лохонг, куда обещал его доставить в своем про уже упоминавшийся выше туку-лохонг. Но однажды утром, проснувшись и взглянув в окно, Бро увидел, что весь городок Кутараджа затоплен. Как он позднее узнал, в верховьях Крунг-Дару прошли сильные ливни, и вода прорвала плотину. Никогда он еще не видел, чтобы население полузатопленного города так веселилось. Казалось, эта огромная «ванна», наполненная теплой водой, привела всех в бурный восторг и так и притягивала к себе. Спасение предметов домашней утвари и мебели служило лишь предлогом для того, чтобы искупаться и вдоволь побарахтаться в ласковом потоке, совершенно безопасном из-за того, что тропическое солнце быстро прогрело воду.
Наш неутомимый путешественник отправился с двумя бо́ями[248], Майманом и Арипу, в про туку-лохонга по неведомой реке. Экипаж суденышка состоял из матросов-ачинов. Туку-лохонга в этом краю все очень уважали и повиновались ему беспрекословно. В кругу своих подданных он был истинным повелителем, таким, какие были здесь в стародавние времена. Он вел себя очень просто и обращался со всеми как со своими родными и близкими.
Обратимся вновь к заметкам Бро де Сен-Поль-Лиаса.
«…Мы приближаемся к берегу. Там черным-черно от вооруженных до зубов ачинов. Они яростно жестикулируют и размахивают своими страшными мечами, называемыми клевангами[249], очень тяжелыми и отлично заточенными. Так и кажется, что это жуткое оружие само принуждает держащую его руку искать голову, которую можно было бы отрубить. Туземцы смотрят на меня с нескрываемым любопытством и даже не пытаются делать вид, что я их не интересую, но в их поведении, пожалуй, нет ничего такого, что должно было бы меня обеспокоить. Те, кто еще не видел кеджуруана, торопливо подходят и выказывают знаки почтения ему: они хватают туку-лохонга за руку, кладут ее себе на лоб или подносят к губам, а затем низко кланяются, касаясь обеими руками его колена и целуя сие высокопочитаемое место. Некоторые, воздав радже[250] почести, подходят и ко мне, приветствуя меня почти таким же образом, а другие пристально смотрят на меня, желая увидеть, как европеец здоровается…
В двадцати шагах от берега, в густых зеленых зарослях, мы останавливаемся около небольшого сооружения под соломенной крышей, с полом из толстых брусьев и с крохотной верандой.
— У нас это называется румах самбайам, то есть молитвенный дом, — говорит мне раджа, — а рядом находится колодец, чтобы совершать омовения.
В зарослях прорублен проход, и видно, что залитая солнцем дорога идет среди арековых и кокосовых пальм к кампуну.
Туку-лохонг просит у меня разрешения сперва немного отдохнуть и растягивается прямо на полу в этой миниатюрной мечети, которая служит также местом для бесед и для отдыха всякому прохожему. В то время как я становлюсь хозяином колодца, от которого Майман удаляет всех зевак, чтобы я мог спокойно умыться, Арипу устанавливает на свежем воздухе нашу походную кухню и начинает готовить завтрак. Но когда мой кофе оказывается готов, а яйца сварены всмятку, кеджуруан просыпается и приглашает меня присоединиться к нему в румах самбайам. На полу тотчас же оказывается разостлан ковер, уставленный такими яствами, что я немею от восхищения. Меня приводит в неописуемый восторг и сервиз, в котором поданы кушанья: он состоит из больших медных ваз на высоких ножках, накрытых сверху огромными крышками в виде колоколов. Эти вазы на местном наречии именуются далум. Они красные, желтые и золотистые, и около каждой лежит квадратик расшитой золотом материи. Сервиз этот уже явно не новый, но тем не менее он очень красив, и чувствуется, что он из хорошего дома. Откуда же он тут взялся? Но в данный момент я интересуюсь только содержимым этих чудо-ваз. Угощение превосходно на вкус и весьма обильно. Я пробую есть рис руками, на манер туземцев, и очень удивляюсь тому, как легко можно обходиться без ложки и вилки. Однако Арипу приносит мой прибор и тарелки, что позволяет нам продолжать завтрак уже на европейский лад. Вскоре, правда, мне приходится сделать еще одну уступку и на время забыть о моих европейских привычках, так как на ковре стоит огромная ваза с чистейшей, прозрачнейшей холодной водой, и мы с раджой по очереди пьем из деревянной плошки, что плавает на поверхности.
…Я с интересом наблюдаю за раджой, которого мне прежде не доводилось видеть в кругу своих придворных. Сейчас он предстает передо мной в облике настоящего светского человека, благовоспитанного и изысканного.
В движениях его подданных, незнакомых с обувью, всегда сидящих, а порой и спящих на голой земле, больше изящества и грации, чем в движениях европейцев. Я, при моих грубых башмаках и негнущихся ногах, которые я не мог ни спрятать под ковром, ни вытянуть, чувствовал себя точно так же (да и выглядел, наверное), как чувствовал бы себя и выглядел бы кирасир, введенный в своей полевой форме, то есть в шлеме, со шпорами, в кирасе и толстых перчатках, в бальный зал, оказавшийся после дыма и огня битвы среди элегантных туалетов. Мы не умеем вести разговор в устланных коврами и циновками помещениях, нам нужны стулья, кресла, столы на ножках… Мы живем стоя, в нас нет гибкости, ибо у нас нет времени кланяться. Быть может, это и к лучшему, но какими же негибкими и неграциозными мы должны казаться обитателям Востока! И как это ни ущемляет нашу европейскую гордость, но мы, наверное, кажемся грубыми и неотесанными представителям многих народов, которых мы с превеликой легкостью обвиняем в дикости и которые склоняются перед нами только из-за нашей силы, питая к нам в глубине души чувство, весьма напоминающее презрение».
