бы раз мы ни вздыхали над нашими бенджаби, — слова «как хороша была бы Африка без дикарей» вошли у нас в поговорку, — мы уже начинаем чувствовать, какая между ними и нами образовалась тесная связь. Когда новый доктор — не в первый раз уже — поддается охватившему его порыву возмущения, я стараюсь его успокоить, я говорю ему, что он с тоской и с любовью будет вспоминать об этих людях в Европе. Иные из них действительно похожи на зверя в образе человека. Это не просто дикари: исторгнутые из родных деревень и испытавшие на себе самые разнообразные тлетворные влияния, они опустились еще ниже. Чувство благодарности им начисто незнакомо. Они считают, что вся наша работа в больнице вызвана желанием разбогатеть. И вернувшись на лесной участок, они говорят об этом своим товарищам, — так мне рассказывают те, кто сам это слышал.
Но зато есть и такие, кто нам искренне предан. Сколько у нас было больных, которые оставили по себе дурную память и относительно которых можно было думать, что и они, после того как их столько ругали, затаили к нам неприязнь. И что же, когда мы однажды оказываемся неподалеку от их лесного участка, они мигом прибегают к нам, и лица их светятся радостью! Сколько раз с проходящего мимо каноэ до нас доносятся приветствия сидящих на веслах бенджаби!
Нам, наверное, было бы легче ладить с нашими дикарями, если бы мы могли посидеть с ними иногда у огня и быть в их глазах не только медиками и ревнителями больничного порядка, но и просто людьми. Но на это у нас не хватает времени. Все трое — мы, врачи, и фрейлейн Коттман — страдаем сами, и как раз оттого, что чересчур поглощены работой, заглушающей в нас все человеческое. Но ничего не поделать. До поры до времени мы должны посвятить себя целиком выполнению одной задачи — борьбе с болезнями и смертью, отдать этой изнурительной работе все силы и не допустить, чтобы что-то нас отвлекло.
До какой степени мы переутомлены, можно судить по тому, что выдачу рационов мы по-прежнему часто поручаем нашему лекарскому помощнику Доминику, хоть и знаем, какие злоупотребления он допускает, распределяя между больными рис и соленую рыбу, если кто-нибудь из нас за ним не присматривает. В первую очередь мы обязаны сосредоточить все силы на лечении наших больных. Фрейлейн Коттман настолько занята ведением хозяйства и требующим немалых сил уходом за белыми больными, что не может помогать нам в больнице так, как бы нам этого хотелось.
* * *
Иногда мне случается иметь дело с туземцами, которые во время войны служили в армии в Европе. Мне особенно симпатичен среди них один пангве, хоть он и не может похвастать никакими героическими деяниями. Вернувшись с войны целым и невредимым, он нанялся поваром к одному из белых в трех часах езды отсюда выше по Огове. Когда он как-то раз забавлялся с принадлежащим хозяину охотничьим ружьем, по его собственной вине, равно как и по вине принимавшего в этом участие боя,- произошел выстрел, которым ему раздробило локтевой сустав правой руки. При свете фонаря я останавливаю кровотечение и извлекаю обломки костей. И вот на следующее утро являются его родственники — их больше двадцати человек — и хотят везти пострадавшего к коменданту округа, чтобы сразу же возбудить вопрос о возмещении причиненного ему ущерба. Они предполагают, что он умрет, и, как истые пангве, думают о деньгах, которые в этом случае могут им достаться.
Разумеется, я не даю им его увезти. То, что, занятый его лечением, я полночи не спал, ничуть их не беспокоит. Им и в голову не приходит меня поблагодарить. Насколько я могу понять, они считают, что отблагодарить и вознаградить меня должен хозяин повара, ибо виновник несчастного случая — находящийся у него в услужении бой, за которого его хозяин несет ответственность. Такое поведение кажется мне чересчур бесцеремонным даже для полудикарей, какими являются пангве. Я решительно его осуждаю, и вот, чтобы умилостивить меня, весь этот клан каждую субботу после полудня преподносит двенадцать больших связок бананов — очень щедрая дань! — «в подарок доктору» и не дает мне делать больному перевязку, пока я этой дани от них не приму. Несмотря на то что ранение тяжелое, заживает оно, против ожидания, хоть и медленно, но хорошо — и, как видно, оттого, что я обеззараживаю рану метилвиолетом. Больной может уже немного шевелить рукой. Родственники его много раз являются с теми же подношениями и пытаются склонить меня на свою сторону. По субботам после обеда раненый сидит на берегу и с тоскою смотрит на реку, ожидая, когда покажется каноэ. Родичи больного, расположившиеся в деревне выше по течению реки, продолжают выпытывать у него, все так же ли доктор тверд в своей решимости. Если посланцы возвращаются с известием, что, по всей видимости, перемен никаких нет, то снова посылаются бананы, хотя иногда это делается уже только в понедельник. По счастью, перелом хорошо срастается, и я имею возможность без вреда для больного прекратить перевязки еще до того, как пангве признают себя побежденными.
Расспрашивая этого человека по поводу золотых коронок у него на зубах, узнаю, что мой пациент, побывал в Европе и участвовал в войне. Сам он мне об этом ничего не рассказывал. Золотые коронки поставлены ему без всякой надобности. У солдат-негров было обыкновение ставить себе такие коронки, чтобы по возвращении домой поразить ими своих односельчан. Во всех остальных отношениях, в одежде и в обычаях своих воевавший в Европе африканец остался таким же негром, каким был, и только после всего пережитого сделался серьезнее. Можно подумать, что над ним тяготеет некая страшная тайна.
— В деревне люди хотят, чтобы я рассказывал им о войне, — говорит он, — а я не могу. Они все равно не поймут. Все было так ужасно, так ужасно.
В течение тех нескольких недель, когда раненый находится в больнице, я держу спустившего курок боя у себя, чтобы родственники больного не могли причинить ему никакого вреда, чтобы они не похитили его и потом не вымогали за него крупной суммы в возмещение понесенного ими урона. Бою велено прислуживать на кухне, и он помогает Матильде Коттман мыть посуду. Радуюсь, что мне удается наконец достичь соглашения между раненым и стрелявшим касательно уплаты за причиненный ущерб. Бой должен заплатить пострадавшему около ста шиллингов, по десять шиллингов в месяц, и дает ему в придачу еще
