всех у них настолько поражен от постоянного питания рисом, что не может оказать сопротивление дизентерийной инфекции.
Наряду с дизентерией их подстерегает и малярия. В отдаленных районах, где они жили, в горном крае или в степях нет ни москитов, ни малярии. А на лесном участке они страдают и от того, и от другого. К этому присоединяются еще и простуды. Дикари эти очень чувствительны к сырому воздуху девственного леса. Но почему же тогда они не покупают себе на заработанные деньги ни москитников, ни одеял? Да просто потому, что москитники стоят дорого, а они, как и пристало истым дикарям, с большей охотой приобретают табак и разные мелочи, чем полезные вещи. В таком случае следовало бы их нанимателям обеспечивать их москитниками и одеялами! Совершенно справедливо. Но ведь они тотчас же отдадут то и другое за бананы, табак и разные безделки, которые предложит им какой-нибудь негр, приехавший из ближайшей деревни, точно так же, как они охотно меняют топоры и секачи своего нанимателя на какую-нибудь ерунду, а потом объявляют, что потеряли их.
Очень жестоко страдают эти привезенные из отдаленных районов рабочие и от язв стопы. Уже спустя несколько недель после прибытия немалая часть их по этой причине оказывается неработоспособной. Обычно они заболевают самым худшим видом язв — разъедающими тропическими язвами. Вначале они не обращают внимания на крохотный нарыв, который гноится. Через некоторое время нарыв этот превращается в язву величиной с кулак, сопровождающуюся сильными болями. Живя в грязных, битком набитых хижинах, люди, разумеется, заражают этими язвами друг друга. Однажды, например, с лесного участка ко мне прибыло двенадцать человек, у которых развились разъедающие язвы от контакта с одним из таких больных.
Итак, получается, что, хотя численность населения бассейна Огове значительно уменьшилась, приток больных, поступающих ко мне в больницу, намного больше, чем был прежде. В этом краю теперь меньше людей, но больше больных, потому что привезенные из глубины страны лесорубы во множестве становятся жертвами непривычного климата, несвойственного им образа жизни и свирепствующих здесь болезней.
* * *
Какое это печальное зрелище, когда такие вот исхудавшие люди, в которых по характерным чертам лица узнаешь дикарей из отдаленных районов, приезжают к нам в больницу со своими жалкими узелками! Сколько бы раз ни случалось пережить это, все равно невозможно спокойно смотреть на это великое страдание. Проникаешься невыразимым сочувствием к этим несчастным. А сколько раз это сочувствие оказывается совершенно бесплодным, ибо с первого же взгляда становится ясно, что прибывшему суждено умереть здесь, вдали от близких, которые ждут его возвращения и ждут денег, которые он должен с собой привезти.
Этих самых бедных и многочисленных наших гостей мы зовем «бенджаби», ибо большая часть их принадлежит к племени бенджаби.[66]
Совершенная недисциплинированность этих людей в такой степени затрудняет нашу работу, что при виде их нами овладевают одновременно чувства сострадания и отчаяния, которые свиваются в наших сердцах в один запутанный клубок. Вот почему я с таким сожалением говорю, что больница моя уже перестала быть тем, чем была прежде.
В том, что касается распорядка и подчинения, мы требуем от наших больных только самого необходимого. Если больной сам приходит утром на перевязку, на вливание или для того чтобы принять прописанное ему лекарство; если он не убегает от нас из-за того, что его очередь еще не настала; если, после того как протрубил созывающий на обед рожок, он является со своей тарелкой и опаздывает не больше чем на полчаса; если он выбрасывает мусор в надлежащее место; если он не ворует кур у миссионера; если он не мародерствует в плодовом саду миссионерского пункта и на банановой плантации; если во время субботней уборки он не поднимает слишком громкого крика; если, когда на него падает жребий и состояние его позволяет, он садится за весла; если, наконец, он соглашается помочь при разгрузке ящиков и мешков с рисом, когда его вдруг потревожат и оторвут от горшка с едой, — всякий, кто способен делать все это и, может быть, еще кое-что, в наших глазах становится доброжелательным разумным существом, которому мы охотно прощаем многое.
Однако как ни скромен этот идеал человека, туземцам бенджаби никак его не постичь. Будучи истыми дикарями, они находятся далеко по ту сторону добра и зла. Правила, которым подчиняется больничная жизнь, — для них только ничего не значащие слова. Они, правда, могут сослаться на то, что никто им этих правил не объявлял. Давно уже мы отказались от ежедневного оповещения больных о принятом в нашей больнице распорядке, том, о котором говорится в книге «Между водой и девственным лесом». Продолжать его при теперешних условиях оказалось невозможным из-за отсутствия понятного всем языка. Прежде мы могли обойтись с помощью языков галоа и пангве. Сейчас заполнившие наши бараки больные говорят по меньшей мере на десяти языках. Доминик, преемник покойного Гмба, живший некоторое время в отдаленных районах, может объясниться на ряде туземных наречий, однако далеко не на всех. Таким образом, остаются больные, которые понять нас вообще не могут.
Обстоятельство это трагически переживается нами, когда дело касается одного несчастного дикаря, прибывшего сюда с ущемленной грыжей. Приходится класть его на операционный стол, не будучи в состоянии объяснить ему, что мы с ним собираемся делать. Когда мы привязываем его к столу, на лице его изображается ужас. Весьма возможно, он думает, что попал к людоедам. Наркоз, который мы ему даем, избавляет его от страха. Когда он приходит в себя и уже не ощущает прежней ужасной боли, по выражению его лица можно догадаться, что он что-то понял. Оно озаряется улыбкой благодарности. К сожалению, спасти его все же не удается. Никогда, должно быть, берясь за скальпель, не испытал я такого волнения, как в этот день.
То обстоятельство, что мы только в очень малой степени можем докучать им своими разговорами, воодушевляет бенджаби на то, чтобы нисколько не считаться с порядками, установленными в нашей больнице. Они и не думают являться утром на перевязку. Приходится их приводить насильно. А если черед больного еще не настал и ему надлежит немного подождать, то стоит только на минуту отвернуться, как он исчезает, чтобы снова преспокойно усесться где-нибудь у огня. Когда вызывают больного для приема лекарств или на вливания, он слышит свое имя и, однако, не шевельнется. Его зовут второй раз, но он проявляет такое же безразличие. Является он только тогда, когда за ним приходят и ведут его под руку.
Однажды утром я обнаруживаю, что
