— Что именно?
— Ты понимаешь… Понимаешь, о чем я говорю… Я скашиваю глаза на сгиб локтя: el dopar, что же еще!.. Перехватив мой взгляд (о, этот мой знаменитый взгляд, один из нескольких знаменитых взглядов, выработанных фотосессиями), Ангел улыбается, он все понял. Теперь он искренне мне рад, я это вижу.
— Нет никаких проблем, девочка… Когда угодно и сколько угодно. Это и правда делает секс незабываемым… Тебе ведь хочется секса?
— Очень… Хочу быть с тобой… — Кажется, я перегнула палку.
— Я тоже. — Кажется, он перегнул палку. Динка-Динка, придется тебе куковать в моей комнате с видом на распятие.
— Тогда, может быть…
— Не сейчас. — Я набираюсь храбрости и кладу Ангелу пальцы на ладонь. — Дай мне немного времени. Прийти в себя.
Я жду ответа. Он должен мне ответить, черт возьми! Он должен отпустить меня, повод и в самом деле уважительный, Динка права. Он должен отпустить меня, иначе я никогда не попаду на Риеру Альту, а буду вынуждена пить с ним «Риоху» в каком-нибудь забитом туристами кафе. Представить это чаепитие в Мытищах можно без труда: он будет трахать меня шерстяными глазами — такими же шерстяными, как и язык, он будет касаться моих голеней пяткой или растопыренными призывно пальцами ног: уж это ему легко будет сделать, очень легко… Он будет брать меня за руку, а мечтать о моей заднице, которую так сладко облапать, сладко и примитивно. И он наверняка попытается это сделать — на выходе из кафе, но скорее всего — уже на входе… И при таком раскладе Риера Альта совсем не светит мне, совсем не светит…
— Мне нужно побыть одной… — снова говорю я.
— Как знаешь… — Он отступает.
Подозрительно легко. А может, совсем не подозрительно?
А может, все не так? И Ангел — отличный парень, даром, что язык у него шерстяной. Отличный парень, отличный любовник, нельзя быть такой нетерпеливой, нельзя получить все и сразу; пара-тройка ночей с ним, и я узнаю то, что знают все. То, что знает проклятая, развратная, непристойная до кончиков волос, до выводка родинок на левом предплечье Динка.
Как прекрасна любовь и как упоительно мужское тело, накрывшее тебя с головой.
И в собачьей шерсти этого тела наконец-то распустятся лепестки дамасской сливы и вызреют яблоки сорта Гренни Смит… Динка этот сорт терпеть не может.
Вот хрень, я готова остаться. Если Ангел больше ничего не скажет мне, я останусь. Я позволю ему взять себя за руку, я позволю ему ухватить себя за задницу, я позволю ему бросить себя на кровать, я позволю ему раздеть себя и снова останусь в одних носках…
И получу то, что получает проклятая, развратная, непристойная до кончиков волос, до выводка родинок на левом предплечье Динка… Нет, носки все же придется снять, так же, как и все подозрения — и с Ленчика, и с Ангела. Наши приготовления ко дню "X" — не более чем бред. И сам день "X", сегодняшний дурацкий день, выглядит бредовым. Неужели вся эта лавина была вызвана одним-единственным камешком Ленчикова письма?
Да и было ли письмо?
И был ли в нем тот смысл, который я увидела?
Мне нельзя доверять, мне уже давно нельзя доверять, нервы у меня ни к черту, ничего другого и ожидать не приходится, после того как «Таис» грохнулся оземь, не удержавшись на своих глиняных лесбийских ножках… Да и Динка — невро-тичка почище меня. К тому же — наркоманка, к тому же — нимфоманка… Мало того, что мы вяло собачимся друг с другом, так еще и норовим отгрызть протянутую нам руку помощи. И вцепиться в горло нашим благодетелям…
Идиотки.
— Мне нужно побыть одной… — Вот он, рефрен, достойный идиоток.
И я в нем неподражаема.
Ангел тоже неподражаем, он ничего не говорит. Черт возьми, Ангел ничего не говорит. И, когда я уже готова с ним остаться, сам распахивает передо мной обтянутую истончившимся кованым железом дверцу в ограде.
— Я ненадолго. — Мой шепот выглядит просительно: «Задержи меня, Ангел, задержи… Ну что тебе стоит?»
Но Ангел не понимает русского шепота. Он просто целует меня — по-дневному, по-хозяйски, как будто мы прожили с ним вместе тысячу лет… Как будто мы просыпались в одной постели с 1287 года, когда бестиарий был младенцем в люльке, а Ленчик и не думал вырисовываться на горизонте.
Он целует меня, и через секунду я остаюсь одна.
* * *
…А еще спустя сорок минут я нахожу Риеру Альту. Без всякого труда.
Гипотетический дом Ангела (если это и вправду его дом) тоже не требует от меня никаких усилий: многоквартирный, с небрежно подретушированным фасадом. И прежде чем войти в него, я долго стою на противоположной стороне улицы, подбрасывая в руке ключи. И молю только об одном: Господи, сделай так, чтобы мой визит сюда накрылся медным тазом! Тебе ведь ничего не стоит сделать это, Господи! Посади у входа консьержа с лицом святого Луки или консьержку с лицом святой Вероники… Вот именно, Лука и Вероника, два наугад выбранных имени из длинного списка имен, на которые натаскивала меня загероиненная полиглотка Виксан.
Я до сих пор его помнила. Список, который позволял мне выглядеть «томной интеллектуалкой», именно так она и выражалась, Виксан: «Будь томной интеллектуалкой, нимфеточка моя сладенькая, постарайся удержать все это хотя бы между ног, башка у тебя все равно дырявая…»
Кого только не было в этом проклятом списке!
Изобретатель радио Попов, изобретатель пищевых добавок Лайонелл Полинг; актер Фред Астер с его знаменитыми ногами, похожими на две копеечных зубочистки; Марлен Дитрих и Грета Гарбо в шмотках унисекс; рыба как раннехристианский символ Иисуса; мускусное дерево как парфюмерный символ Giorgio Armani; немецкий экспрессионизм, Лукас Кранах-старший под ручку с Питером Брейгелем-младшим, рецепт приготовления соуса ткемали, пара никому не нужных Бодхисаттв, пара заученных фраз из «Лолиты», певица Тори Амос, иллюзионист Гудини, мотоцикл Харлей-Дэвидсон, Бруклинский мост, старый хрыч Тимоти Лири, старая хрычовка Мать Тереза; банка с томатным супом от Энди Уорхолла, тиара от папы римского; педикулезный режиссеришко Райнер-Вернер Фассбиндер, которого Виксан рекомендовала называть не иначе, как Фасбом, это делает культуру ручной; увертюра к «Тангейзеру», два анилиновых мазилы-гомосека Гилберт и Джордж, фильмец «Ханна и ее сестры», книжонка «Иосиф и его братья»… И шикарное «Пошли к черту» на тринадцати языках…
Но к черту я не пошла, ни на одном из тринадцати, тем более что ни Лукой, ни Вероникой в доме и не пахло. И это позволило мне безболезненно заняться прочесыванием этажей.
Квартиру Ангела я нашла на четвертом. Откуда-то со двора доносились гулкие детские голоса, а здесь царила напряженная тишина.
Еще раз сверившись с цифрами на обрывке счета, я подошла к двери.
Господи, сделай так, чтобы ни один из четырех ключей не подошел! Марлен Дитрих, Грета Гарбо, Бруклинский мост, увертюра к «Тангейзеру», сделайте это!..
Именно на последних тактах чертовой увертюры, которая звучала в моих мозгах запиленной граммофонной пластинкой, ключ сработал.
Третий из связки.
Он легко провернулся в замке, и дверь открылась. Когда я захлопнула ее за собой и прислонилась к ней взмокшим от напряжения затылком, сердце мое бешено колотилось. Но черт возьми! Я решилась, решилась! И это оказалось совсем несложным — решиться. Решиться — и попасть в другую жизнь Ангела. Всего лишь два поворота ключа, только и всего. Два поворота ключа, чтобы убедиться, что она действительно существует…
Даже если бы я не знала, что это квартира Ангела, я поняла бы это, стоило только пройтись по ее кромке. В том нашем испанском доме, с Девой Марией и собаками, Ангел был всего лишь гостем, таким же, как и мы. Гостем, приехавшим чуть раньше нас и едва успевшим распаковать вещи и покормить псов. А здесь — здесь он хозяин! Квартира пахла кожей Пабло-Иманола Нуньеса, смотрела на меня шерстяными глазами Пабло-Иманола Нуньеса, разевала джазовую глотку Пабло-Иманола Нуньеса, здесь все было ему впору: и пожелтевшие плакаты («Original Memphis fives» [29], «Cotton Pickers», «Innovations in the Other» [30]); и вещи, сваленные кое-как, дорогие и деше"Сборщики хлопка"(англ.) вые вперемешку, и сотни аккуратно сложенных дисков; и звуковые колонки, натыканные по всем углам, и недопитый выцветший кофе на столе, и незастеленная постель — все напоминало Ангела, все…
Комнат было всего лишь две — побольше и поменьше. Та, что поменьше, служила спальней; побольше — кабинетом, гостиной и кухней. Типичное холостяцкое стойло, с налетом романтизма, способного очаровать начинающую проститутку, — даже запылившееся банджо имелось, правда, без трех струн.
На банджо была наброшена мягкая широкополая шляпа в духе джем-сейшена с пивом, виски без льда и горячим потным шепотом: «А ну-ка, посвингуй!» И я не нашла ничего лучше, чем водрузить шляпу себе на макушку. Но этот дурацкий жест сразу же принес успокоение. Взять меня за рубль двадцать в такой шляпе было невозможно.
