гад, не хотел.
Все трое захохотали.
– Смех смехом, – отсмеявшись, сказал водяной, – а только по мосту ентому Кощей зарекся ходить. Даже восстанавливать не стал. Так я теперь на его гостях отыгрываюсь: подловлю, помакаю в водичку и отпускаю на все четыре стороны, чтоб хозяевами себя тут не мнили больно.
– Так ты что ж, за друзей Кощеевых нас принял? – дошло наконец до Якова. – Вот дурья башка! Да неужто мы на нечисть похожи?
– Всякая нечисть есть, – завозился в реке водяной. – И не разберешь сразу, человек али нет. Один намедни тоже человеком сказывался, на тот берег рвался, а как помог перебраться, так он мне, сволочь такая, заместо благодарности в глаз плюнул. Сапоги, говорит, ему замочил! – процедил сквозь зубы водяной.
– Кто таков? – заинтересовался Иван Царевич.
– Да кто? Имени-то я его не спрашивал – на кой оно мне? Пухленький такой, представительный, все байки сказывал, умными словечками сыпал. Говорил, будто инвалид, – задумался на минутку водяной. – Многострадальный, что ль?
– Многодетный?! – аж подпрыгнул Иван Царевич.
– Точно! Многодетный… Погодь. – Водяной с прищуром уставился на Ивана. – А ты откуда знаешь? Вы, случаем, не из одной шайки?
– Да ты что! То Андрон, прыщ зудящий. Ух, гнусная натура. От него отец мой – царь-батюшка насилу отделался. Все жилы стервец тот, почитай, из него вытянул, кровушки вдоволь попил. Так он к Кваке под начало переметнулся, а теперь – гляди-кось! – никак к самому Кощею на службу податься вздумал?
– Ну, коли встретите его где – привет от меня большой передавайте, – сердито, с нехорошим намеком произнес водяной. – Пущай в мою реку лучше носу своего не сует.
– Обязательно передадим, коли встретим, – усмехнулся Яков.
– Ну что ж… ох, что это я! Про подарок-то совсем запамятовал, – спохватился водяной. – Обождите чуток, я мигом! – И ушел под воду, хвостом шлепнув.
С пару минут его не было. Иван Царевич с Яковом решили, что забыл про них водяной или шутки у него такие странные, но в тот момент, как собрались они уйти, вода вновь всколыхнулась, и у самого бережка вынырнул водяной. В руке он держал странную синюю рыбину – пухлая, вытянутая, с обвислыми плавниками и мутными глазами. Рыба не дышала, не билась и даже глазами не вращала, будто снулая какая.
– Вот, держите! – бросил водяной ту рыбину Ивану Царевичу. – Больше у меня ничего нет, да авось и это на что сгодится.
Иван Царевич ловко поймал рыбину и взялся ее разглядывать. Рыба оказалась мягкой на ощупь, податливой, ненатуральной какой-то. И так ее вертел Иван Царевич, и сяк, даже в пасть ей заглянул – все равно ничего не понял.
– Да на кой она нам?
– А ты нажми на рыбку-то, – посмеивается водяной.
– Ну? – Иван Царевич осторожно сжал рыбину. Ничего не произошло.
– Сильнее жми, не бойсь, – подзадорил водяной.
– Так?
И Иван Царевич нажал на рыбьи бока, что было мочи. Сильная струя воды вынеслась из пасти рыбьей и угодила точно в глаз Ивану Царевичу. От неожиданности он выронил рыбину, а Яков с водяным ухохатываются – потешаются. Обиделся Иван Царевич, рыбину ногой отпихнул, щеки надул, отвернулся – стоит, вдаль глядит.
– То игрушка детская моя, – сквозь смех поясняет водяной. – Рыбка-самоплюйка.
– А что в ней проку-то, в плюйке твоей? – все дуется Иван Царевич. – Я и сам, если что, кому наплевать могу – век не ототрется. И не только наплевать, кстати!
– Да ты не обижайся. Шутка ведь это, – хлопнул его кузнец по плечу и рыбку с травы поднял, в руке повертел. – А воды-то в ней малый запас будет.
– Воды в ней река и ведро сверху, – усмехнулся водяной. – Плевать – не переплевать! Откуда она в ей берется, того не ведаю, а только сколько ни жму – все вода не убывает.
– Ну, и на том спасибо, – говорит Яков, в суму свою рыбку-самоплюйку спровадив. – Пойдем мы.
– Ага, ни стремнины вам, ни водокрути, – помахал рукой водяной.
– И тебе не кашлять, – ответил кузнец.
Развернулись они с Иваном Царевичем и прочь направились, к дубу, что у самого горизонта виднелся. Недалече совсем осталось до дуба того заветного, за пару часиков дотопать можно, если поднажать. Только вот что плохо: видать их на равнине, будто на ладони, и если Змей Горыныч их раньше времени заметит…
О том и думать даже не хотелось. Хотя зоркий на взгляд Яков, сколь глаз ни напрягал, не приметил никакого шевеления возле дуба. Может и не тот это дуб вовсе, а может, Змея Горыныча сейчас при нем нет – пузо набивать убрался, или дрыхнет себе в тени опосля сытного обеда. Да что гадать без толку, скоро и так все выяснится само собой. Тыща шагов да еще полста осталась.
Глава 16. Змей Горыныч
– Ну, карга старая! Ну, Дрёма, едрить твою за ногу! – бушевал Кощей Бессмертный, мечась по гулкой пустой зале. – Надула, подвела, продалась за кусок мяса, у-у!
Хриплый старческий голос Кощея дробным, многоголосым эхо отдавался от сводов залы и путался в столбах.
Слуги попрятались от греха подальше – в таком отвратительном настроении Кощей давно не бывал. И было отчего: линии обороны сдавались одна за другой, рушились, падали, можно сказать, безо всякого сопротивления. И перед кем? Перед каким-то царским заморышем. Это просто немыслимо, уму непостижимо! Кваку едва на куски не разодрал проклятый Ивашка, Дрёма без бою сдалась, Языкишна, хотя и сыскалась, да только до сих пор от страху в себя прийти не может, а хуже всего – понять, чего, собственно, произошло. Не могла Языкишна до сей поры осознать: что ж ее так напугало? Но ведь был страх, был! Такой, что по лесу полночи кружила, а чего испугалась – поди разберись. И вроде как выходило, впустую бегала – круги наворачивала… Нет, не могло того быть, впустую чтоб…
Да, не так прост оказался Иван, ох, совсем не прост!
В общем, оставался один Горыныч. Но и тот отправился восвояси обозленный на весь мир с голодухи. Как бы тоже бяку какую Кощею не подложил… Да нет, верный он, Змей-то, друзья навеки. Сколько самогону вместе выпито, разговоров переговорено – не должон Горыныч предать.
– Или должон? – вслух подумал Кощей, уставившись на доспехи, у трона стоящие, и подергал нижнюю губу пальцами. Доспехи молча взирали черными щелями прорезей в забралах шлемов на своего повелителя и разумно помалкивали. – Не, не должон, – не без сомнения пробормотал Кощей.
Вовсе он в том не уверен был, но очень хотел уверовать, домысел за правду жизни выдать.
– Ну, Дрёма! – опять
