Под грубым давлением, запугиванием, а возможно, и пытками Николай Николаевич если и не терял отчаяния, то сил к сопротивлению лишился и стал орудием в руках следствия. Послушно подписывал все, что совал ему следователь.
Опять на разные лады он вынужден повторять две злополучные истории, в которых был главным героем: «Убивали и убивать будем» и «„Пшик“ — и нет нашего Иосифа!» — в конечном счете, они будут стоить ему жизни, ибо ничего преступнее он никогда не совершал. Заставили подробно исповедоваться, по-своему дополняя и акцентируя в протоколах допросов. Все же какие-то крупицы правды проблескивают и в этой серой, монотонной казенщине. Признаваясь, что он был убежденным сторонником левого искусства, Пунин так объяснил крушение своих взглядов:
Большое значение для нас имела преждевременная смерть Маяковского. Мы расценивали ее не только как результат личной драмы, но и как следствие нажима на его творчество со стороны сторонников правого искусства. В семье писателя Брикова…
Так называет следователь Осипа Брика!
…с которой я был близко связан, смерть Маяковского тоже расценивалась как наступление справа, как резульmam художественной политики правительства… Я заявлял, что русскому искусству и русскому художнику нечем и не для кого жить. По-моему, они, художники, полностью деморализованы, потеряли совесть, чтобы говорить об искусстве, о качестве, а лишь можно слышать жалобы на то, что их никто не ценит и не покупает, т. е. «нечем жить». Происходит что-то такое, от чего творчество даже признанных, всеми уважаемых художников безжизненно и сдавлено.
Пунин в своей позиции не одинок, так же критически были настроены его единомышленники — писатель Борис Пильняк или режиссер Всеволод Мейерхольд, который жаловался ему на притеснения и расценивал их как вылазку мещанина-обывателя. И вот результат — проработки на собраниях и травля в газетах привели его, профессора Пунина, к изгнанию из Академии художеств и университета и даже за решетку… Великое русское наследие и соцреализм он не отрицал и советское искусство не дискредитировал.
Однако следствие парировало все возражения, подшив к делу целую подборку вырезок из газет с ругательными статьями — как доказательства вины. Газетный лай эхом копирует лай следователей и наоборот: «один из главарей антипатриотических отщепенцев», «проповедник реакционной идейки искусства для искусства», «лжекритик», «буржуазный эстет», «вздорный клеветник», «открытый и злобный враг реалистического искусства».
Был допрошен и дал обвинительные показания и главный противник Пунина на художественном фронте — официальный начальник ленинградских художников, лауреат Сталинской премии, автор многочисленных полотен о вождях революции — В. А. Серов. Борьба не на жизнь, а на смерть — Серов с праведным гневом клеймит этого махрового реакционера, формалиста и космополита и приводит вредные пунинские фразы из его учебника «История западноевропейского искусства»: «Футуризм — это поправка к коммунизму», «Реализм и бездарность — это одно и то же», «Форма — уже достаточное содержание для искусства»…
Интересно, что многие друзья Пунина, революционеры в искусстве, апологеты новизны, зачисляли Ахматову в консерваторы, в антиквариат. Живое воплощение классики не узнается в лицо. «Со мной дело обстоит несколько сложнее, — писала Ахматова Лидии Чуковской. — Кроме всех трудностей и бед по официальной линии (два постановления ЦК), по творческой линии со мной всегда было сплошное неблагополучие… Я оказалась довольно скоро крайне правой (не политически). Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции».
В деле № П-22763, заведенном на Пунина, есть и материалы об Ахматовой и ее сыне. Протокол допроса 22 сентября. Пунина заставили подписаться под ответом на каждый вопрос.
Вступив с Ахматовой в брак, я сразу же в ее лице увидел человека, который враждебно настроен к Советской власти и открыто высказывает эти взгляды лицам, которые его окружают. Помню, в то время в одном из своих стихотворений под словом «враги» Анна Ахматова, подразумевая большевиков, писала: «Не с теми я, кто землю бросил на растерзание врагам». Эта цитата наглядно показывает ее политические взгляды того времени.
Примерно в период 1925–1930 гг. квартиру Ахматовой часто посещали писатели Замятин, Мандельштам, литературный работник А. Н. Тихонов, поэт Пастернак, критик Щеголев и др. лица, фамилии которых я сейчас не помню. Все эти лица на квартире Ахматовой вели открытые антисоветские разговоры, подвергая критике те или иные мероприятия Советской власти. Отдельные из них, как Мандельштам, читали свои антисоветские стихотворения с клеветой на Вождя советского народа.
В конце концов все обвинения, предъявленные Пунину, он «признал», назвал Ахматову и Льва Гумилева своими сообщниками, подписал показания об их антисоветской деятельности. И осуждать его за это мы не вправе. Так поступали почти все жертвы сталинской карательной машины. В нечеловеческих условиях человек уже не может отвечать за свои поступки — «против лома нет приема».
За грехи перед Советским государством Пунину было уготовано наказание, равносильное расстрелу: «25 лет» — вписала чья-то недрогнувшая рука. Особое совещание при МГБ СССР, решавшее его судьбу 22 февраля 1950-го, все же смягчило кару — до десяти лет и предписало — в Минеральный лагерь. Но вместо лагеря он очутился в Москве, на Лубянке, потом в Бутырской тюрьме. Там, в камере № 83, он написал заявление, сохранившееся в деле, — документ столь же трагический, сколь обличающий бесчеловечную власть. Объявленный «безродным космополитом» русский ученый, профессор, уже за шестьдесят лет, вдребезги больной, после изматывающего дознания — пишет следователю:
«Прошу Вас разрешить мне свидание с женой Мартой Андреевной Голубевой… в частности, так как в виду болезни мочевого пузыря (недержание мочи) мне совершенно необходимо, чтобы жена доставила мне резиновый или пластиковый прибор, чтобы мне не просыпаться ночью в мокрой постели».
И лаконичная приписка на заявлении: «Отказано».
Почему же Пунина сразу не отправили в лагерь? Объяснение может быть только одно: он еще нужен. Тюрьма готовилась проглотить птицу покрупнее. Уже 23 ноября принято постановление: выделить из дела Пунина «материалы в отношении преступной деятельности Ахматовой A. A.» и направить в оперативный отдел «для дополнительной проверки».
Есть там, в отдельном пакете, и другой документ:
Справка
Ахматова А.А… разрабатывается 5-м отд. УМГБ Ленинградской обл. по делу-формуляр, в связи с чем она не допрошена в качестве свидетеля по делу Пунина H. H.
Начальник 2 отд. след. отдела УМГБ ЛО л-т Ковалев
24 ноября 1949 г.
Ясно: ведут интенсивную слежку, готовят арест — потому и не трогают, боятся спугнуть!
Ученые сажали ученых
Лев к тому времени уже снова в тюрьме. Его взяли 6 ноября, накануне великого советского праздника. Зашел домой пообедать, и тут ввалилась тройка чекистов. Изъяли все его рукописи, в том числе подготовленный труд «История срединной Азии в средние века», прихватили и медали — за победу над Германией и за взятие Берлина. Копию протокола вручили Ахматовой, на то есть ее подпись. Перекрестив сына на прощанье, она потеряла сознание. А старший из чекистов, уходя, бросил дочери Пунина Ирине потрясающую фразу:
— Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне, поберегите ее…
Придя в себя, Ахматова предала сожжению весь свой архив, включая и ненапечатанные рукописи, уже без разбора и сомнения. Она переживала это как крах всей жизни.
Осквернили пречистое слово,Растоптали священный глагол,Чтоб с сиделками тридцать седьмогоМыла я окровавленный пол.Разлучили с единственным сыном,В казематах пытали друзей,Окружили невидимым тыномКрепко слаженной слежки своей.Наградили меня немотою,На весь мир окаянно кляня,Обкормили меня клеветою,Опоили отравой меня.
В послевоенные годы, вплоть до ареста, Лев Гумилев жил очень интенсивно, на пределе сил, стараясь наверстать время, упущенное в тюрьмах и лагерях. Вернувшись в Ленинград после взятия Берлина, он на победном подъеме экстерном закончил университет, поступил в аспирантуру Института востоковедения Академии наук, подготовил к защите диссертацию. Это уже был серьезный, многообещающий ученый с определившимся кругом интересов.
