И лечь спать? Нет, нет и нет! Итак: вслед за этой парой!»
Времени на размышления не оставалось: в любой момент дворецкий мог запереть входную дверь, и тогда незаметно покинуть дом вряд ли удастся.
Поликсена нащупала в темноте черную кружевную шаль — зажечь свечу она не решилась: «Не дай Бог еще раз увидеть на стенах эти ужасные старческие гримасы. Нет, уж лучше самые страшные опасности пустынных ночных улиц».
Отнюдь не любопытство погнало ее прочь из дворца барона Эльзенвангера — нет, это был страх, страх остаться до утра одной в галерее предков, воздух которой показался ей вдруг затхлым и удушливым — слишком насыщенным дыханием призраков.
Никаких особых намерений у нее не было, просто она чувствовала, что должна — должна по какой-то неизвестной причине — поступить именно так...
У ворот Поликсена задумалась: как добраться до Далиборки и не столкнуться с этой подозрительной парой?
Выбора не было — только длинный кружной путь через Шпорнерский переулок и Вальдштейнскую площадь.
Осторожно, прижимаясь к стенам, кралась она вдоль домов; достигнув угла, быстро проскальзывала к другому.
Около Фюрстенбергского дворца несколько человек о чем-то оживленно беседовали; пройти мимо она побоялась: среди них мог оказаться кто-нибудь из сегодняшней челяди... Еще, чего доброго, узнают... Прошла целая вечность, пока компания не разошлась наконец по домам.
По витой Старой замковой лестнице Поликсена бежала вверх между двумя черными каменными стенами, из-за которых под тяжестью плодов свешивались, наполняя воздух пьянящим ароматом, серебряные в лунном сиянии ветви.
На каждом изгибе лестницы она останавливалась и, прежде чем подниматься дальше, внимательно вглядывалась в темноту.
Большая часть пути была уже позади, как вдруг ей почудился запах табачного дыма.
«Русский» — была ее первая мысль; она замерла, опасаясь выдать себя шелестом платья.
Непроглядная темень окружала ее; только справа, запятнанный тенями листьев, серебрился верхний край стены, отражая слабое мерцание лунного серпа, однако в его обманчивом фосфоресцировании невозможно было различить даже самые ближние ступеньки.
Поликсена напряженно вслушивалась: вокруг ни звука...
Не шелохнется ни один лист...
Впрочем, совсем рядом ей все же мерещилось что-то похожее на тихое, затаенное дыхание — казалось, оно исходило непосредственно от стены слева; она пристально вглядывалась в темноту, склонив голову, осторожно прислушивалась — звук как будто пропадал...
«Мое собственное дыхание, а может, птица шевельнулась во сне». Она вытянула ногу, нащупывая следующую ступеньку, как вдруг совсем рядом вспыхнул огонек сигареты и на секунду высветил чье-то незнакомое лицо в такой устрашающей близости, что в следующее мгновение они бы непременно столкнулись.
Сердце перестало биться, земля куда-то ускользала; и тут, позабыв обо всем на свете, она бросилась в ночь и, только когда ноги стали подкашиваться, остановилась на верхней площадке замковой лестницы. Отсюда в лунном свете можно было различить смутные очертания строений и далеко внизу туманное свечение города.
Без сил, почти теряя сознание, она оперлась о каменный столб арочных ворот; здесь начиналась тропинка, ведущая вдоль верхнего склона Оленьего рва к Далиборке.
Теперь она во всех подробностях вспомнила напугавшее ее лицо: мужчина в темных очках, должно быть, горбун — так, по крайней мере, казалось ей сейчас, — в длинном темном сюртуке, с рыжими бакенбардами, без шляпы, с мертвыми, как парик, волосами и странно раздутым носом.
Переведя дыхание, Поликсена постепенно приходила в себя.
«Несчастный калека, случайно оказавшийся на лестнице, наверняка напуганный не меньше. Ничего особенного! — Она взглянула вниз. — Слава Богу, не потащился за мной!»
Однако сердце никак не хотело успокаиваться; она еще с полчаса отдыхала, сидя на мраморной балюстраде, пока не продрогла; чьи-то приближающиеся снизу голоса окончательно вывели ее из оцепенения.
Она стряхнула последние остатки нерешительности и, стиснув зубы, сразу остановила дрожь.
Что так властно влекло ее к Далиборке? Вызнать замыслы русского и его спутника? А может, предупредить Отакара о грозящей ему опасности? Она даже не задумывалась о цели своего рискованного предприятия.
В подтверждение собственной выдержки и характера она всегда, во что бы то ни стало, доводила до конца однажды принятые, пусть даже совершенно бессмысленные решения — отступать не давала гордость; вот и сейчас эта гордость прогнала мелькнувшее было сомнение — не разумнее ли вернуться домой и лечь спать?..
Мрачный силуэт «Башни голода» с ее островерхой каменной шапкой был верным указателем во мраке. Поликсена карабкалась по крутому склону, пока не достигла маленькой калитки, ведущей в Олений ров.
Она уже намеревалась войти в старый липовый двор и постучать в окно Отакару, как вдруг услышала в глубине приглушенные голоса. Группа каких-то мужчин — видимо, тех самых, что шли за ней следом по замковой лестнице, — пробиралась в кустах к подножию башни.
В среднем этаже Далиборки имелось отверстие, пробитое неизвестно кем в толстой каменной кладке, сквозь него можно было протиснуться внутрь; судя по затихавшему шепоту и шуму осыпавшейся кирпичной крошки, неизвестные проникали в башню сквозь эту дыру.
Быстро, несколькими прыжками одолев полуразвалившиеся ступени, Поликсена подбежала к домику смотрителя; одно из окон тускло светилось.
Прижалась ухом к стеклу, за которым висели зеленые ситцевые занавески...
— Отакар! О-та-кар! — совсем тихо выдохнула она. Прислушалась.
Едва различимый скрип, как будто кто-то спящий шевельнулся в постели.
— Отакар? — И она нежно царапнула ногтем стекло. — Ота- ка-ар... — Отакар? — отозвалось как эхо. — Отакар, это ты? Раздосадованная Поликсена хотела было скользнуть прочь, но тут из-за занавески донесся чей-то глухой голос. Запинающийся, мучительный шепот, прерываемый паузами такого глубокого безнадежного молчания, что становился слышен даже
тихий шорох — казалось, чья-то слабая рука нервно теребит одеяло.
Слух Поликсены постепенно становился все острее, а тиканье маятника — все отчетливей.
Чем дольше она вслушивалась в этот глухой голос, тем более знакомым казался он ей.
Похоже, это слова молитвы, но ни смысл ее, ни имя того, за кого молились, не были понятны.
Какое-то смутное пока воспоминание захватило Поликсену — этому голосу должно принадлежать старое доброе лицо в белом чепце. «Это, конечно, приемная мать Отакара, — но ведь я ее никогда не видела?!»
И тут скорлупа ее памяти лопнула...
«Спаситель Распятый! Ты, в кровавом терновом венце...» — именно такие слова однажды, много лет назад, прошептали те же губы у ее кроватки — она вспомнила, как сложились при этом морщинистые руки, увидела перед собой женщину, ту, которая сейчас лежит беспомощная, разбитая подагрой; теперь она знала точно: это старая нянька, которая всегда нежно гладила ее по щеке и напевала грустные колыбельные.
Потрясенная, внимала Поликсена усталой обреченной молитве, заглушённой
