результатом были бесконечные кризисы и глубокая нужда; они обещали нам мир и привели к непрекращающейся войне. Они нарушили все свои обещания». («Во дает, слова как гвозди вколачивает! Ну что, что скажете?» — тщеславно встрял чешский лакей и обвел всех своими мертвыми стеклянными глазами, ожидая возгласов одобрения, которых, к его удивлению, не последовало.) Теперь послушайте, что пишет дальше его светлость князь Петр Кропоткин (в свое время мой отец имел честь состоять при его светлости личным кучером): «...государство — это оплот эксплуатации и спекуляции, оно — оплот собственности, возникшей посредством грабежа и обмана. Пролетарию, чье единственное богатство — сила и ловкость рук (в доказательство русский поднял свои грязные, неуклюжие лапы), нечего ждать милости от государства;
для него оно не что иное, как инструмент подавления рабочего класса». И далее: «...может быть, господствующий класс добился какого-нибудь прогресса в практической жизни? Ничего подобного; в безумном ослеплении буржуа размахивают обрывками своих знамен, защищают эгоистический индивидуализм, соперничество людей и наций ("Бей жидов Г — науськивали голоса из темноты), — всемогущество централизованного государства. От протекционизма они переходят к открытому рынку, от открытого рынка — к протекционизму, от реакции их бросает к либерализму, от либерализма — к реакции, от ханжества — к атеизму, от атеизма — к ханжеству. В постоянной робкой оглядке на прошлое все отчетливей проступает
их полнейшая неспособность к сколь-нибудь значительному делу». И слушайте дальше: «...тот, кто поддерживает государство, оправдывает войну. Государство по сути своей направлено на постоянное расширение своего влияния: если государство не желает быть игрушкой в руках соседа, оно должно превосходить его в силе. Поэтому для европейских государств война неизбежна. Но еще одна война — и готовая рухнуть государственная машина получит свой последний, столь необходимый толчок».
— Все это очень хорошо, — нетерпеливо прервал его пожилой ремесленник, — но что нам делать сейчас?
— Разве ты не слышал: пускать кровь жидам и дворянам! И вообще всем, кто слишком задирает нос, — принялся поучать чешский лакей. — Мы им покажем, кто настоящие господа в этой стране.
Русский ожесточенно мотнул головой и повернулся, словно ища поддержки, к актеру Зрцадло, но тот, по-прежнему не принимая никакого участия в споре, грезил на камне.
Кучеру пришлось отвечать самому:
— Что делать, спрашиваете вы меня. А я спрошу так: что сейчас необходимо делать? Войска сражаются на войне. Дома только женщины, дети и — мы! Чего же мы дожидаемся?
— Но еще существуют телеграфы и железные дороги, — спокойно возразил дубильщик Гавлик. — Если мы ударим завтра, послезавтра пулеметы будут в Праге. И тогда...
— Ну, тогда мы сумеем умереть! — вскричал русский. — Хотя не думаю, что дойдет до этого. — И он шлепнул ладонью по своей тетради. — Какие могут быть сомнения, когда речь идет о благе всего человечества? Свободы сами по себе не даются, их надо завоевывать!
— Panove — господа! Спокойствие и хладнокровие, — простирая в патетическом жесте руку, взял слово чешский лакей. — Старая добрая дипломатицкая заповедь гласит: денежкой торг стоит! А теперь позвольте вопросик: имеются таковые у пана Кропоткина? — Он потер большим и указательным пальцами. — Есть у Кропоткина penize?[17] Монета у него есть?
— Он умер, — буркнул кучер.
— Умер? Но... но тогда... — Лакейская физиономия вытянулась. — Тогда к чему вся эта болтовня?
— Денег у нас будет как дерьма! — запальчиво крикнул русский. — Разве серебряная статуя святого Непомука в соборе не
весит три тысячи фунтов? Разве не лежат в монастыре капуцинов миллионы драгоценных камней? Или, может быть, не зарыт во дворце Заградки клад с древней королевской короной?
— На это хлеба не купишь, — отозвался голос дубильщика Гавлика. — Как это обратить в деньги?
— Ерунда, — возликовал мгновенно оживший лакей, — а на кой тогда городской ломбард! В общем, какие могут быть сомнения, когда речь идет о благе всего человечества?!
Вспыхнул ожесточенный спор — кричали «за» и «против»; каждый хотел высказать свое мнение, только рабочие с фабрик по-прежнему хранили молчание.
Когда шум немного улегся, один из них встал и степенно заявил:
— Все эти разговоры нас не касаются. Это все человеческие речи. А мы хотим слышать голос Бога, — он указал на Зрцадло, — через него с нами говорит Бог! Наши деды были гуситами, они не спрашивали «почему?», когда слышали приказ: биться насмерть. Мы тоже не ударим лицом в грязь... взрывчатки достаточно. Можно все Градчаны поднять на воздух. Мы ее добывали фунт за фунтом и прятали. Пусть он скажет, что нужно делать!
Воцарилась мертвая тишина; все взоры обратились к Зрцадло.
В чрезвычайном возбуждении Поликсена припала к отверстию.
Актер, покачиваясь, поднялся, но не произнес ни слова; она посмотрела на русского, судорожно сцепившего руки, — казалось, он изо всех сил старался пронзить лунатика взглядом.
Поликсене вспомнилось слово «авейша», и она сразу угадала намерение кучера — возможно, неясное для него самого: он хотел сделать актера своим рупором.
И у него как будто получалось: Зрцадло уже шевелил губами.
«Нет, этому не бывать! — Она не имела ни малейшего представления, как подчинить лунатика своей воле, только вновь и вновь повторяла: — Этому не бывать!»
Нигилистические теории русского только слегка коснулись ее сознания — ясно одно: чернь хочет захватить власть!
При этой мысли родовая кровь восстала в ней.
Верным инстинктом она сразу поняла скрытую суть этого учения: давняя мечта «слуги» вознестись до «господина» — переворот, другими словами. Поликсена от всей души возненавидела имена авторов этих идей: Кропоткина, Михаила Бакунина, Толстого, причисленного ею сюда же; она не знала, что все
они неповинны в столь грубом, превратном толковании их мыслей.
«Нет, нет, нет — я — я — я не хочу, чтобы это произошло!» — Она скрипнула зубами...
Зрцадло довольно долго покачивался из стороны в сторону, словно две силы боролись в нем, пока наконец третья, невидимая сила не решила их спор в свою пользу; однако первые извлеченные им из себя слова звучали неуверенно и как-то робко.
Поликсена чувствовала свой триумф: она снова, хотя все еще не окончательно, одержала победу над русским кучером. И о чем бы сейчас ни заговорил лунатик — она знала: это ни в коем случае не прозвучит в пользу ее противника.
Внезапно актер спокойно и уверенно, как на трибуну, взошел на камень.
— Братья! Вы хотите слышать Бога? Любой из вас станет Богом, как только вы в это поверите.
Одна лишь вера превращает
