человека в Бога, всякая вещь станет Богом, стоит только в это поверить!
И если к вам обратится Бог, а вы решите, что это человек, то вы унизите божественное до человеческого. Почему вы не верите, что можете быть Богом? Почему не скажете себе: «Я — Бог, я — Бог, я — Бог»?
Если бы вы в это поверили, то вера ваша помогла бы вам. Но вы хотите слышать глас Бога там, где нет человека, — хотите чувствовать Его десницу там, где нет рук. В каждой руке, сопротивляющейся вашей воле, вы видите человеческую руку, в каждом голосе, противоречащем вам, — человеческий голос. В вашей собственной руке вы видите лишь человеческую руку, в вашем собственном голосе — лишь человеческий голос, но не десницу Бога, но не глас Бога! Как же Бог откроется вам, когда вы не верите в Него, не верите, что Он всюду?
Вы считаете: Бог вершит судьбу, и в то же время хотите стать властелинами своей судьбы. Выходит, по-вашему, можно стать властелином над Богом и одновременно остаться человеком?
Да, вы можете стать властелинами судьбы, но только если поймете, что вы — Бог, ибо лишь Бог может быть властелином судьбы.
Если же вы считаете, что вы лишь люди, и отделены от Бога, и отличны от Бога, и другие, нежели Бог, то вы остались непреображенными и судьба стоит над вами.
Вы спрашиваете: почему Бог допустил войну? Спросите самих себя: почему вы ее допустили? Разве вы не Бог?
Вы спрашиваете: почему Бог не открывает нам будущее? Спросите самих себя: почему вы не считаете себя Богом? Тогда вы бы знали будущее, ибо сами были бы его творцами, каждый своей части, а по части, творимой им самим, всякий мог бы узнать целое.
Но вы остаетесь рабами своей судьбы, и судьба катится, как сорвавшийся камень, а камень — это вы, камень, сложенный из песчинок, и вы катитесь камнем и падаете камнем.
И как он катится, и как он падает, так и форма его преобразуется непрестанно в соответствии с неизменными законами вечной природы.
Камень не обращает внимания на песчинки, составляющие его тело. Как бы он мог иначе? Все, состоящее из праха, заботится лишь о собственном теле.
Раньше огромный камень человечества был рыхлым, беспорядочно составленным из песчинок различных цветов; только сейчас он начинает принимать форму, которой в малом обладает каждая отдельная песчинка: он становится формой одного гигантского человека.
Только сейчас завершается сотворение человека из глины и — вдохновения.
И «думающие», более трезвые, более разумные, — те составят его голову; а «чувствующие», мягкие, чуткие, созерцательные, — те будут его чувством!
И выстроятся народы согласно виду и сущности каждого, а не по месту обитания, происхождению и языку.
Так будет с самого начала, если с самого начала вы будете считать себя Богом; иначе вам придется ждать, пока судьба не возьмет в руки молот и зубило — войну и несчастье, — дабы обтесать непокорный камень.
Вы надеетесь, что через того, кого вы называете Зрцадло, к вам обратится Бог? Поверь вы в то, что он Бог, а не только Его зеркало, и Бог изрек бы вам полную правду о грядущем.
А так с вами говорит лишь зеркало и открывает вам лишь крошечную часть истины.
Вы будете слышать, но знать того, что вам необходимо делать, все равно не будете. Неужели вы и теперь не понимаете, что вам сейчас, в нескольких словах, открылась та сокровенная степень тайны, которую еще может вынести смертный?!
Вы получите чечевичную похлебку, ибо не жаждете большего...
— А чем кончится война? И кто победит? — внезапно встрял чешский лакей. — Немцы, пан Зрцадло? Каков конец?
— К-конец? — не понимая, актер медленно повернулся к нему; лицо стало дряблым, жизнь снова потухла в его глазах. — Конец? Лондонский пожар и восстание в Индии — это... это начало... конца...
Все обступили одержимого, вопросы сыпались градом; но он молчал, подобный безжизненному автомату.
Только русский кучер не двинулся с места, уставившись в одну точку остекленевшими глазами, — узда, которой он намеревался править, ускользнула из его рук.
Игра была проиграна. Там, где вспыхивает безумие сектантства, для жаждущего власти не существует ведущей роли. Неуловимый призрак сбросил русского кучера с козел и сам правил теперь каретой.
Рядом с Зрцадло пылал ацетиленовый факел. Резкий режущий свет почти совсем ослепил Поликсену, напряженно следившую за актером в течение всей его речи. Теперь, давая отдых глазам, она перевела взгляд на темный зев отверстия, вокруг которого разместились заговорщики. Из черной глубины нескончаемой чередой восходили ядовитые испарения, обжигавшие сетчатку ее глаз.
В этих испарениях стали возникать чьи-то образы — из бездны проникали наверх какие-то призрачные лики; переутомление зрительных нервов сделало невидимое доступным внешнему восприятию. Порождения Вальпургиевой ночи души надвигались все ближе и ближе...
Поликсена чувствовала каждую клеточку своего тела вибрирующей в новом, неведомом ранее возбуждении.
Слова актера отдавались в ней эхом — будили что-то инородное, незнакомое, жуткое...
Но и мужчины были как пьяные, дурман фанатизма сошел на них; лица исказились, они дико, беспорядочно жестикулировали, раздавались выкрики: «С нами говорил Бог...», «Я — Бог, сказал он...»
Совершенно бледный, Отакар молчал, прислонившись к стене, не сводя мерцающих глаз с актера, словно изваянного из камня.
Поликсена снова вгляделась в темный зев и вздрогнула: оттуда поднимались уже не смутные образы, закутанные в одежды из тумана, не бледная призрачная нежить, — нет, это были уже не испарения: Отакар! второй Отакар — его подобие, словно тень прошлого, со скипетром в руке!
Потом какой-то мужчина в ржавом шлеме с черной повязкой
поперек лица, как у одноглазого гусита Яна Жижки, а вот — в сером тюремном платье — ее прапрабабка, графиня Поликсена Ламбуа, сошедшая с ума в этой башне; графиня мрачно усмехнулась своей праправнучке, и все двойники смешались с заговорщиками, которые по-прежнему их не замечали.
Подобие Отакара слилось с живым Отакаром, человек в шлеме отступил за спину актера и исчез; его черная повязка резкой тенью внезапно пересекла лицо Зрцадло, а ржавый шлем превратился в спутанные волосы.
Призрак мертвой графини скользнул поближе к русскому и стал его душить, сжимая горло.
Тот, казалось, почувствовал это — начал судорожно хватать ртом воздух. В резком сиянии ацетиленовых факелов образ графини постепенно расплылся, и только ее пальцы зловеще белели на горле русского
Поликсена поняла немой язык этих двойников. Всю свою волю она направила на Зрцадло; зажмурив на миг