природу, в лес, чтобы увидеть, что все завалено дерьмом и бутылками. У вас нет будущего, и я рад, что уеду отсюда».
– И что ты хочешь сказать этим текстом? – взорвался Саша, нетерпеливо, с раздражением на лице, дожидавшийся окончания чтения.
– Ничего, – ответил тот. – Я просто подумал, что это как раз по тебе, ты же оппозиционер у нас. Да и мне, признаться, многое там понравилось. Ходил вот я недавно в лес…
– А по‑моему это всё враньё, причём наглое и нахальное! Ничего он не понял, душу народа нашего не понял. Ни шиша эта бумажка не стоит!
– Ну а что тут неправда? – продолжал резвиться Францев, задорно глядя на оппонента.
– Всё неправда! Надо не по тому народ судить, как он живёт, а по тому чем живёт, о чём мечтает. Мудрость наша в гуманизме, всечеловечности, пойми ты это! Потому мы всегда и жили так небогато, что последней краюхой хлеба с самыми слабыми и немощными делились.
– А не переоценил ты всечеловечность эту? Всечеловечно ли…ну хоть нынешних ставить на престол? Ведь с одной стороны – детям собираем на смс лечением, с другой – голосуют за тех, кто… Неужели связи не видят?
– Не видят! – произнёс Саша, впрочем, задумавшись на мгновение.
Францев заметил это движение.
– А если видят, если факт осознанный, то где там, объясни, всечеловечность?
– Ты требуешь всечеловечности от больного, погрязшего в струпьях, который…
– Ой ли в струпьях… Это машины их – струпья?
– Именно! Закабалили себя, в упоении после советской нищеты наелись капиталистического мёда, и сейчас животики у всех сводит, лежат и стонут от боли… Вот всё это псевдоискусство – стон же их! Неужели не замечаешь?
– Я замечаю, что ты сам себе противоречишь, чувак, – развалясь в кресле, заявил Францев. – Ты хочешь изобразить народ сирым и убогим, несчастной жертвой обстоятельств, но сам видишь, что это бред. Нет, чувак, всё грустно и печально.
В этих разговорах прошло не меньше трёх часов, и, возможно, они не утихли бы до вечера, если бы Сашу не вызвали в город по срочному делу. Францев между тем отправился по заданию редакции на открытие выставки местного художника, а Милинкевич, после спора с Сашей весь день просидевший как на иголках, пошёл к Стопорову выяснять отношения. Воспользовавшись тем, что кабинет опустел, я незаметно улизнул с работы на пару часов раньше.
В гостиницу я возвращался не по обычному пути через дворы, а по длинному – через Литейный проспект, пересекавший оживлённый центр города. После мавринских событий нельзя было пренебрегать безопасностью. Шагая по разбитому тротуару и от скуки пересчитывая обшарпанные фонарные столбы на пути, я размышлял о прошедшем дне. Снова события развивались не так как я предполагал, снова в них не было ни смысла, ни логики. Я был уверен, что заговорщик так или иначе попробует вступить со мной в контакт, постарается выяснить, разглядел ли я что‑нибудь на пресловутой фотографии. Но этого не произошло. Даже в разговорах между журналистами не было намёка на посещение пахомовской виллы, а ко мне никто из них ни с какими расспросами и вовсе не обращался. Почему? Я у банды вне подозрений? Но в тех напряжённых условиях, в которых она теперь находится, надо учитывать каждую деталь, каждую частность. Предположим, к примеру, что после пропажи фотографии поднимется шум, ведь кража улики – не шутка, и нас, последних посетителей виллы, обязательно допросят по этому поводу. Понятно, что это пробудит мой особый интерес к карточке, я так или иначе начну вспоминать, что изображено на ней. Следовательно, бандиты должны были убедиться, что я ничего опасного для них не заметил.
– А, может быть, фотография вовсе не так важна, как я предполагал? – задумался я. – Нет, это ерунда. Тогда бы преступник не стал, рискуя разоблачением, похищать её. А вдруг вся история просто померещилась мне? Что если снимок провалился в какую‑нибудь щель в полу, которую мы с полицейскими не заметили во время поисков? Вдруг пропажа уже найдена, и Сольцев в этот самый момент звонит Ястребцову, чтобы сообщить ему радостную новость? Или прав Николай, и дело вовсе не в изображении, а в том, что скрывал в себе сам предмет?.. От этих предположений голова моя шла кругом.
Но пытаясь подробно, по деталям, разбирать каждое из них, вспоминая факты, свидетельствовавшие в пользу той или иной версии, я невольно возвращался к одной навязчивой и мучительной, но неизбежной мысли. Спокойствие заговорщиков проще всего было объяснить тем, что они знают о моём расследовании, и, в частности, уже в курсе, что ничего опасного на фотографии я не обнаружил… Но как это могло случиться? Блога в интернете я не веду, знакомых в дела не посвящаю. В курсе событий только Ястребцов, но он, конечно, не может быть сообщником бандитов. В ином случае он давно бы нашёл безопасный способ уничтожить тот же снимок. К примеру, распорядился бы передать его в городской архив, а там он бесследно сгинул бы на следующий же день. Нет, если банда знает обо мне, то утечку надо искать где‑то ещё…
Незаметно для себя я добрался до центра города и, шагая мимо ярких, украшенных к Масленице магазинов, задержался возле освещённой витрины Центрального универмага. Одна вещь, выставленная в окне на распродаже, заинтересовала меня. Это был маленький, не больше спичечного коробка, маячок GPS‑навигации – такие ставят в автомобили на случай угона. Маячок сигнализирует о своём местоположении, передавая сведения в интернет, и владелец при помощи специальной программы на компьютере всегда может обнаружить пропавшую машину. Приглядываясь к товару, я начал почти серьёзно рассуждать о том, что было бы неплохо купить несколько таких маячков, и сопроводить ими своих подозреваемых. Можно незаметно подложить один в портфель Францева, а другой – в карман куртки Саши. Вряд ли молодые люди сразу заметят гаджеты, а за это время я смогу узнать о том, где они бывают. А если повезёт, то маячок выведет меня и на место нового преступления.
Вдруг моё сознание кольнуло неприятное ощущение. Не меньше минуты стоя перед витриной, я краем глаза явственно различил странную серую фигуру, находившуюся метрах в сорока позади меня, рядом с одинокой телефонной будкой у дороги. Неужели слежка? Чтобы проверить это, я пошёл дальше по проспекту, посматривая в попадавшиеся на пути стеклянные витрины. Фигура двигалась за мной. Странно было то, что мой преследователь отнюдь не таился, напротив, казалось, хотел как можно определённее обнаружить себя. Он не сворачивал в переулки, не выглядывал из‑за угла, не пытался слиться с людским потоком,
