Деньги с неба не польются. Где такой благодетель? Жить за кем-нибудь, как за каменной стеной. Об этом мечтает одна её знакомая.
Как там Оредеж? Лес чешет еловый затылок, нос-шишка. Начальник расщедрился, даёт десять дней, целых десять, все пальцы. Это ж вечность! Понимаю? Она, я, и печка. Потрескивают дровишки. Возьмём вкусненького. Воз с прицепом. В три. На вокзале.
Промёрзла наша дачка. Дым в дом валит клубами, а в трубу не хочет, подлец, упирается, воюй с ним, А вот мы тебя, дым, выпроводим метлой. Уходи сам, подобру-поздорову. Тяга — дрянь, но обещает исправиться. Что ты на это скажешь? Смеётся, поёт, белая шаль, Оренбург, топочет валенками. Чудная. Запомним эту ночку. Рюмка водки греет ноздри.
Нашёл кучу пластинок. Отрада тёткиной молодости. Романсы, романсы. Сличенко.
Разобранная постель разглядывает себя в зеркальном запотелом омуте. Комод-бегемот, стеклянный живот. Лежим посреди посуды — тарелок и чашек, призрачные, отражённые, на другой планете. Стон гитар. Эти мелодии нам прислал Уругвай. Ах, Уругвай, угар, ягуар, отрава. Железный многоколесный ком. Грохот за рамой. Да это поезд. Пустые вагоны бегут в город. Десять, ровно. Их всегда десять. Тихо-то! Прорубь. Мягкие теплые губы. Звёзд… Опять… Шпалы грохочут, трясутся. На моей щеке эти шпалы трясутся, и вся дорога.
До мельчайшей чёрточки, до последнего вздоха. Запомним, запомним эту ночку.
На эти островки взбираются по лестнице. У неё под веками, за тростником ресниц. Шаткая, всхлипывает, перила слёз. Год за годом…
Город чихает. Носовые платки вспархивает то тут, то там. Береженого бережёт… К врачам обращаться… В ножных кандалах. Эпидемия. Ерунда в решете. Нужен неуловимый Левако. Позарез. То средство. Оно бы помогло. Ясно. Помогло бы. Радиотехника, баян. Перстни. Везёт в любви.
Зыбко. То да сё. Шарик крутится. Ещё оборот. А какой он — собака? Порыкивает, показывает клыки. Шалишь. Не робкие. Река забвения. Лета.
Строим башню, заоблачную — лебединая шея утонула в небе. Нашей башне будут завидовать ангелы. Царь вавилонский, Навуходоносор, пришёл посмотреть работы. Недоволен, разгневался, ногой топает. Нашли место. Почва — ползучий песок. А кругом — болото. О чём мы, глупые головы, с тобой думали? Горе-строители…
Как верёвочка ни вейся… Загремим под горку. На что я надеялся… Год прошел — и ничего, вот и решил… Не сплю третью ночь. Висит это надо мной. Оборвётся с часу на час. Страус, спрятаться. Толку от таблеток. И вообще — толку…
Не видимся. Не подхожу к трубке, не открываю дверь. Ночь. Стучат в стену. Тихонько так постукивают молоточком. Забивают. Гвоздик забивают. Да, гвоздик, должно быть. Что ж такого. Забьют, повесят картинку в спальне. Лес, медведей, Шишкина. Баркас, бурлаки. Иван Грозный убивает сына. Я не возражаю, с чего бы мне возражать. Сижу в кресле и смотрю, не отрываясь, на эту стену. Смотрю, смотрю. А в неё всё стучат, стучат, громче, громче…
Вошёл в дом. Лётчик на столе, ногами к порогу. Долетался. Не в небесах. Если бы… На грешной земле. Во сне. Спящего, в висок. Тайга, уголовник. За что? Было бы за что… За характер.
Отец и младший брат собираются в Сибирь. Чистят и смазывают части припрятанного на чёрный день ТТ. Севрюгины. Знаю…
Турникет на дворе, осиротелый, хмурый, без рук, без солнца.
Подбрось шаечку! Не жалей! Чтоб вышибло! Не в рай, так в ад.
Баллон кислоты. «Данаи» нет.
Я в яме. На гнойном дне. В бинтах. Бедный Лазарь. Живой труп. Иод, йод. Размотайте! Ради всего святого!.. Дорога, пилигримы. Куда путь держите посохи? — А в Софию, болезный. На яблочко.
Один шаг. Так просто. Шаг с подоконника. Мутно. Туман. Двор расплывчат. Четыре этажа. Достаточно ли? Отделываются переломами. Как кошка. Срастётся… Жарко. Мороз. Рога огня из крыши. Алые, яркие. Это на Гороховой. Вой пожарных машин. — Простудишься — голос за спиной. Спокойный такой, погасший голос.
Окно в сапогах. Что надо? покой ему нужен, полный покой. Больше ничего. Так что — не тревожить. Всё. Последнее слово. Месяц такой нежный, пушистый, как цыплёнок, этот месяц. Эй, ясный, будь добр, протяни руку — помоги мне выбраться из этой ямы. Друг-месяц… Что ж ты… Протяни луч… Ходят и ходят, катают в коридоре тележки. Уснешь…
Принесла гранат. У, фрукт! Где она такой раздобыла? Гранат-гигант. Поправляйся! — говорит она весело и звонко. Звонко и весело она говорит. И глаза у неё добрые. Ласковые и добрые. Тёткины ключи ещё у неё. Дача скучает. Выше нос, барбос!
РИГА В ШЛЯПЕ
Я пожимаю плечами и смотрю на залив. Солнце — раскалённая точка, поставленная над «i».
На набережной ругаются. Спорят из-за рыбы. Чайки, их речь. Красят суриком скамейки, буи в море. Прихлынув, липнут к ресницам, и судно отстраняется. Матрос курит, стряхивая пепел на восход. Лихой блин набекрень. Лодка уходит, поклёвывая разбросанную в воде апельсиновую кожуру. Всегда свежее, рижское.
Я гляжу: то загорится искорками янтаря, то померкнет. Пиво в высокой, как башня, кружке.
— Тру-ту-ту, — поёт тряпичный картуз, — тру-ту-ту, крошка моя, — туфли-лодочки постукивают. Берёт из рюкзака трубу и играет. Из-за столика встаёт пара: толстый и тонкая. Они танцуют. Подходят с благодарениями. Ирма и Лиго. Она — гид по Риге, возит туристов в экскурсионном автобусе, вещает в мегафон. История старых камней. Чёрненькая, зябкая, кутается в плаще. Он — шофёр автобуса, преданный друг. Огромный, толстый, могучий.
Окликаю. Они узнают. Смущены, извиняются. Теперь они не упустят меня из вида. Устроют, обогреют и найдут угол. Они милы, говорят с мягким, приятным акцентом. Пишут адрес и телефон. Улица Вальдемара. Смущаясь ещё более, предлагают деньги. Нет, деньги у меня есть. Благодарю. Прощаемся до вечера, и я иду один бродить по городу.
Спина упирается во что-то твёрдое. Спина-волна. — Покачайтесь! — кричу я чайкам. Нет, не кричу — переливаюсь. Иглоукалыванье под кожей. Набережная Комьяунатнес бодрит, как нарзан. Гладковолосая, ляпис-лазурь под веками. — Загримировалась! — Я грустен. В руках громадный грейпфрут.
Сдираю кожуру остро отточенным, как резак, ногтем на большом пальце. Отращивал всё лето. Нектар течёт по подбородку, горьковатый. Тросы трутся. Утренний блеск пляшет у стального носа с продетой в ноздрю якорной цепью. Моют палубу и поют. Они прогуляются до Гамбурга. Ни-ни! За кого я их принимаю. Они — не плавучее благотворительное общество. Всё, что они могут мне предложить исключительно по доброте душевной — место юнги, уборщика гальюнов.
До-ре-ми. Без четверти девять. Кофейная чашка фыркает с губ. Автогудки. Кровяные шарики красят фасад. Половина грузовика. Распиленный пополам рояль. Мотоциклист-яйцо тухло улыбается, оседлав колёса. На заднем сиденьи корзинка.
Деньги снились. Сто миллионов. Я растерян по тротуарам и витринам. Выворачиваю карман — в нём дыра, хоть суй кулак. Я свищу.
Тут есть всё. Даже эпос. У прилавка с окороками я опять насвистываю. Я вижу луч, а читаю: Лачплесис. Латы героя — сальная гиря. Товары, лопоча, липнут к локтям. Туфли в пыли, солнце на шпиле. Центральный колхозный рынок. Нет, просто — рынок.
Тут и театры — драма и комедия. Бродят, зубрят роли. Кукареку высоко на иголке портного Петра. Плитки блестят. Пошив пиджаков и брюк. — Войдём? — Один глаз — аквамарин, другой — черепица.
На площади Ратуши автобукет. Ключ от квартиры, пудель и полдень. Ярко-красный пикап. Говорят «майзе» и не слышат моих вежливых вопросов. Я верчу головой-флюгером — откуда обед дует? — В Диету! — Иду, притихнув, нюхая молочный суп. Переулок, брови-булки. Лабрит, ре-диез.
Передвигают фортепьяно. Медведь наступает на уши. — Это недопустимо! — Я кашляю простоквашей. Сижу на скамейке в Межапарке. — Так ты говоришь — кокле? — ковыряю в зубах скрепкой. — Кокнут, как сервский сервиз.
Сижу на скамейке и думаю об Ирме. Она не латышка, она — ярко выраженная еврейка. Нос, шевелюра. Жар под кожей, рассыпанный чёрный жемчуг. Щиколотки, икры, голень. Освежите меня райским яблочком.
Я болтаю, тень — молчит. На Балтике благоприятно. Тёплый циклон, за пазухой бабье лето. Латвия — бабочка. Рига — галва. (Читай — голова). Часики-браслет спешат мимо меня. Я не успеваю спросить время.
Удивительно — продрогшие руки шарят спички. Спроси в погребке горячего грогу — говорят в спину и дышат жаром. Это здесь. Фасад с разбросанными горящими тузами. Дверь — клёпка. В нише кто-то стоит, пряча нос широкополой бутафорской шляпой.
— Юмиса не видел? — Нет, а что? — Я пытаюсь вспомнить: кто такой Юмис. Из Лудзы. Луковица о двух сросшихся головах, режиссер любительского театра.
Три ступеньки вниз. Тушь, гуашь. Феерия, торс в трико, петух чистит о фартук плакатные перья. Дверь открывать святым духом. Театр Кукареку. Пюпитр с нотами. Гипсовый Эсхил с отбитым носом. Стакан на краю стола. На тарелке стручок красного перца. Трапеция, конус. Лицо крестьянина в разрезе. Спелая грудь грушевидной формы. Такую же, с прилипшими песчинками, я видел недавно на пустынном взморье на Даугавгривас. Не торгуется. — Тридцать рублис. — Она курноса, как трамплин для водных лыж. Уводит за ширму. — Эльза! — Тащат тележку. Костюмы не готовы. Сошьют из лоскутков. Недаром он из Лудзы. Им осталось десять дней.
