Натянул шапку по самые уши и шагнул в прорубь.
Был — и не стало.
29
В Серпухове Болотников просил горожан дать ответ по чести по совести: в достатке ли у них хлеба, можно ли сидеть в осаде до прихода великого государя Дмитрия Иоанновича?
Серпуховчане в глаза глядели, крест целовали истово: хлеба для стольких людей на три дня не хватит.
Недосуг было Ивану Исаевичу проверить лари серпуховчан, но коли не желают претерпеть осаду, значит, надо держаться подальше: крепкие стены — защита, да ведь и ловушка.
Приняла войско восставших Калуга. Хлеба здесь было много, да вот беда: стены деревянные и кремля нет.
Выбирать уж было некогда, по следу шло царское войско, ведомое Дмитрием Шуйским. Князь Дмитрий почитал себя за борзую, а пришлось зайцем быть. Побил его казак Иван Исаевич под Калугой, а потом догнал под Серпуховом и еще раз побил. Пошел на Болотникова другой царев брат, Иван Иванович, но родство с царем ума не прибавляет, а спесь последний умишко крадет. Много раз приступал Иван Иванович к Калуге, да все без толку.
Царь, торопясь покончить с поветрием самозванства, с неистовством народным, послал под Калугу огромное войско, все, что собрали в Москве и по городам. Повели полки боярин Мстиславский, Скопин-Шуйский, князь Татев.
Сам же Василий Иванович занялся утешением душ и сердец врачеванием. Средство тут одно — покаяние. Царь кается, народ ластится.
Колокольный звон собрал глазастую Москву на окраину, к обители святого Варсонотия. Бедные могилы Бориса Годунова, жены его Марьи Григорьевны и сына их Федора вскрыли. Гробы подняли на плечи и понесли в Троице-Сергиев монастырь. Инока Годунова несло двадцать иноков, убиенных Марью и Федора — бояре и сановники.
В последний раз явилась истории несчастная царевна Ксения, черная инокиня Ольга. Она ехала в карете, за гробами, и плач ее и стоны слышала вся Москва. И вся Москва ей подплакивала. На прошлое русские люди жалостны. Ну да задняя жалость, как и задний ум, все же лучше бесчувствия.
В ту ночь Василий Иванович пробудился от плача. Долго слушал тишину и никак не мог понять: кто плакал, где? И наконец сообразил: приснилось. Ксения плакала. Но тотчас и вспомнил сон: нет, не Ксения, то был иной голос, родной голос… Господи! Чей? Не шло на ум. Взмолился:
— О великий Боже! Наказуй творящих зло, но пощади тех, кто одной только кровью своей виноват перед Тобой… Федя Годунов совсем ведь мальчик был…
И ужаснулся: царевич Дмитрий стал перед глазами.
— Страшно, Господи, в царях жить! Страшно!
И озарило: патриарх Иов жив-здоров! Надо привезти старика в Москву, пусть он, святейший страдалец, отпустит грехи всему народу русскому. Все грешны! Не одни цари! Все.
30
На дрова пошел трухлявый пень. Горели коряжки уныло, огнями мутными, запах дыма першил горло, угнетал душу.
— Брат Енох! — взмолился старец Иов. — Сходил бы ты к келарю. Пусть даст нам сосновых дровишек. Со смолкою попроси. И попросил бы ты, брат Енох, у келаря, чтоб велел он поменять лежева наши. Солома в тюфяках истлела, истолклась, одеяло после моей болезни собакой пахнет. Скучный дух у нас в келии… Морошки попроси. Посмелей будь! Не велики запросы.
Келарь, мордатый, пузатый, выпучил на патриаршего келейника глазищи, все равно что кот на мышь.
— Дух нехорош! От старости тот дух. До смерти не выветрится.
Келейник смиренно ждал, и келарь, взбеленясь, ткнул его в грудь посохом.
— Ступай прочь!
— Святейший морошки просит, — заупрямился Енох.
Посох обрушился на голову упрямца:
— То вам не патриарший двор! Чем о себе печься, Бога бы вспомнили!
Енох поклонился келарю:
— Старцу Иову сон был: царь призвал его святейшество в Успенский собор и ноги ему умыл.
У келаря в утробе ухнуло, щеки съехали на шею.
— За такое виденьице простого человека на кол бы посадили, а вам подавай морошки! В другой раз глядите сны, да не заглядывайтесь. У государя свой молитвенник, пресветлый, премудрый Гермоген-патриарх!
Енох стоял столбом и не хотел уняться.
— Что говорить станешь, когда от царя к святейшему великое посольство придет?
— А коли не придет?! — передразнил Еноха келарь. — Надоел ты мне! Велю вам нынче квасу не давать.
И опять поклонился Енох, к двери пошел, а в дверях служка — рожа красная, запыхался.
— От царя приехали! К святейшему Иову!
Обомлел келарь. Енох тоже вздрогнул.
— Кто приехал-то? — дрожащим голосом спросил келарь.
— Крутицкий митрополит Пафнутий с грамотой от святейшего Гермогена. Царь карету свою прислал!
Заплакал Енох. Плача, кинулся в келью, к драгоценному своему старцу.
Однако ж и в келаре проснулся добрый дух. Обогнав Еноха, явился к дверям заветной кельи, готовый озолотить сие убогое пристанище, но был остановлен строгими московскими людьми и не допущен к Иову и к Пафнутию. Еноха пустили.
Патриаршью грамоту Иов слушал дважды. Сначала ее прочитал сам митрополит, а потом по просьбе святейшего Енох.
— Я к его голосу привык, — сказал патриарх и замер, ожидая чтения.
Иов был совершенно бел: головою, брадой, бровями. На самом лице его лежала блеклость, кожа на висках истончилась, но не болезнью веяло от этого лица — премудрым детством.
— «Государю отцу нашему, святейшему Иову-патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью».
— А ведь меня и прежние цари любили, — сказал вдруг Иов. — Как приехал к нам в монастырь государь Иоанн Васильевич, я ему святыни наши показывал, он тотчас и запомнил меня. Был я инок, а вскоре стал архимандрит.
Умолк, улыбаясь воспоминаниям. Енох, испрося позволения, продолжал:
— «Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным Собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство…»
— Ты погоди! — снова прервал чтеца Иов. — Со мною тоже ведь советы держали. И государь Федор Иоаннович, и свет мой, государь великий и премудрый Борис Федорович, и дитя его, печаль моя неутолимая, государь Федор Борисович.
Посланцы царя и патриарха слушали лепет старца смиренно и серьезно. Митрополит Пафнутий даже к уху руку приставил.
— Что ж, читай дальше, — разрешил Иов. — Я помню, где ты стал: «…послал молить твое святительство…»
— «…чтобы ты учинил подвиг, — подхватил Енох, — и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела; да и мы молим с усердием…»
— Гермоген, что ли? — вскинул личико Иов.
— Гермоген, — шепотом подтвердил митрополит.
— «…и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем: сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой».
— С усердием молит! — одобрительно закивал Иов и весело поглядел на Еноха. — Пусть морошки сначала принесут.
Пафнутий изумился, но Иов уж более ничего слышать не хотел, пока не принесли морошку.
31
14 февраля 1607 года, в праздник Всех преподобных отцев, в подвиге просиявших, патриарх Иов, везомый в каптане царя, обитом изнутри соболями, прибыл в стольный град Москву.
Старцу оказали достойные его сана почести, дали отдохнуть, а шестнадцатого к нему на подворье пришествовал Гермоген.
Иов сидел в кресле лицом к окошку.
— Солнышко. Землю не вижу, а свет вижу. На лавке, как ни крутись, спину ломит, а на стуле спокойно. Так бы и глядел всю жизнь на Божий свет.
— Кир, кир Иов! Я пошлю тебе стул, — обрадовался легкому разговору Гермоген. — Дозволь, святейший, к делу приступить. Великий государь Василий Иванович и весь народ христианский припадает к стопам твоим с мольбою.
— Что так?! Что так?! — испугался Иов.
— Изволь, святейший, даровать царю и народу разрешительную грамоту, сними грех с нашей души. Столько лжеклятв было, хоть самому в смолу кипящую.
— Грешному ли освобождать от грехов?! То Божье дело!
— О господин великий! Суди нас, но прости. Для тела баня и веник! Тело у нас чисто, а душа какова? Вся Русь изнемогла от душевной коросты. Умой нас словом твоим.
— Как мне взяться за такое дело? При здравом-то, при сильном патриархе? — Иов решительно потряс головою.
— Господин! Куда я денусь? Рядом с тобою буду Бога молить. Но ведь один ты и есть, кто не Прельстился Самозванцем, не преступил клятвы прежним государям. Ты есть первый патриарх, и слово твое для Руси вовек первое!
Иов замер. Голову держал высоко, как слепец.
— Господи! И впрямь первый и во всех грехах всех людей виноват.
