на свадьбе мой крестный Самуил Ребуль.
Ни единая слезинка не увлажнила воспаленные красные глаза старика Поплатятся, и шапка седых, взлохмаченных волос и растрепанная борода усиливали свирепое выражение его костлявого морщинистого лица. Он дал нам напутствие в следующих словах:
— Будьте как земля плодородная, в коей посеянные семена дают хороший урожай. Пусть в памяти вашей встанет прошлое человечества с тех изначальных времен, когда первый мужчина и первая женщина соединились, как вы ныне соединены, а после них еще сочетались мужчина и женщина, потом возникла новая чета и еще другая — и так шло из века в век, соединялись в браке мужчина и женщина, а посему и вы наконец появились на свет. Не забывайте же, что если бы хоть один из этих тысяч союзов оказался бесплодной каменной пустошью, которую выжгло солнце или заглушил терновник, вас бы не было здесь. Отныне от вас зависит, чтобы звенья в цепи веков не были разорваны! Ты еще очень молод, крестник, а ты и того моложе, Финетта! Но так уж век сей требует, наш малый народ не может мешкать, и несчастные наши Севенны не могут ждать. А я, старик, заменивший тебе отца, я, последнее звено в древней цепи, я уж как-нибудь соберусь с духом и отобьюсь от смерти, не поддамся ей, не умру, пока не услышу первый крик младенца, гласящий, что жизнь продолжается. Сжальтесь надо мной, дорогие мои детки, поспешите, у меня уж совсем пет сил!
И старик, подталкивая, прогнал нас, крича нам вслед, что время бежит, бежит, и ждать нельзя.
* * *
А потом мы поднялись, я помню, почти до самой вершины горы, — это было позднее, когда мы съели вдвоем жареного кролика и, вытерев руки о волосы, выпили флягу густого темного вина. Внизу по-прежнему ржал белый конь, да еще доносился до нас полнозвучный ровный голос погонщика мулов Везделаза, четко выговаривавший слова песни:
Когда пахарь закончит работу,
Втыкает он в землю палку свою
с наконечником острым.
Ах!
Втыкает он палку свою с наконечником острым!
В Жанну, схватив у костра,
в объятиях крепко сжимает…
Я помню запах папоротников и эту песню, и мягкий сумрак, скрывавший пас, когда я изведал звериную радость продления связи времен, ибо я вкусил от жизни, испил от источников её.
Нашим ложем были зеленые травы, пологом — ночное небо; распахнулись крылья тела моего, томимого любовью, мы вознеслись на вершину горы, помчались по холмам; зима кончилась; я нашел ту, которая поднялась над Пустыней, как дым, как запах росного ладана, пороха и пожарищ; мы были с нею так высоко, выше наших дозорных, самых храбрых наших воинов, закаленных в битвах и перепоясавшихся мечом на случай ночной тревоги, — самые бдительные стояли на страже у порога нашего. Тело женщины было для меня подобно хлебу пшеничному, только что вынутому из лечи, а грудь ее — округлой, неиссякаемой чашей с вином, и все ее существо — цветником благоуханным в саду, где мог я срывать душистые лилии. И вся моя плоть трепетала и возгоралась, словно обитали в ней «рувимовы мандрагоры». И не были мы с Финеттой юношей и девушкой, даже не были людьми, двумя человеческими существами, мы обратились в некую живую пляску, пляску ликования, которой предаются, не обучаясь ей, ведь я никогда не слыхал о ней ни слова. Она опьяняет быстрее и лучше, чем сладкое согретое вино, кружит голову сильнее, но не оставляет ни горечи во рту, ни колик в животе, — как раз наоборот.
И вот я узнал, как верно сказано в священном писании: «вот кость от костей моих и плоть от плоти моей», а также другие слова: «и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». И я возблагодарил создателя за великие его щедроты и милость к нам.
Все естество мое исполнено было блаженства, тем более памятного для меня, что я с тех пор не раз испытывал его; какая-то дивная усталость овладела нами, еще более приятная, чем знакомое мне утомление после долгих часов труда. Нам стало так хорошо, так сладостно, что мне казалось странным, отчего так печальна песня, долетавшая до нас:
Милый мой, когда умру я,
Схорони меня в пещере,
Ах!
Схорони меня в пещере…
* * *
А потом мы уснули, но скоро, очень скоро пробудились, как будто от холодного дождя. Звезды уже скрылись, и тьма уже побледнела. Мы намокли от росы. Мы обнялись, похлопывали, согревали друг друга, да так старательно, что и не заметили, как снова предались любовной пляске.
II когда донесся до нашей вершины псалом, приветствующий зорю, истомленные наши тела
