нашла лишь остатки присохшей к стенкам пищи.
«Даже посуду не помыл!!!», – захотелось вскрикнуть Пальчинковой, потому как кабинет походил на скорлупки от орехов. Ядро исчезло. Если комиссия увольняла Алика, руководить телерадиокомпанией было не с чем. Она схватила телефонную трубку, набрала короткий номер и с надеждой спросила:
– Вам Алик документы не оставлял?
– Нет, – удивилась Пупик. – Чего-то недостает?
– В кабинете ничего и в компьютере пусто, – сообщила Пальчинкова. – Ни лицензий, ни свидетельств о регистрации.
– Домой унес, комиссию шантажирует, – сообразила Пупик.
– Не ругался бы с властью, не было бы комиссии, – напомнила Пальчинкова. – Как премии порежут и финансирование прекратят, что будем делать? Сняли бы его, что ли?
– Вера, нам пришел ответ из телефонной компании, посмотри, – заинтриговала Пупик…
Бухрим вошла немедленно и положила на стол письмо, в котором после ссылок на законы, ограничивающих выдачу информации на входящие звонки, было написано:
«… с телефона установленного на радиостудии в обозначенное вами время были совершены звонки.», а далее следовали три телефонных номера, и один из них – Клизмовича.
«Вынюхивает», – поняла Пальчинкова, плавно повернулась на кресле к телефону, и как только в трубке раздался знакомый голос, ехидно, но в то же время уважительно, произнесла:
– Иван Фрицевич, опять наш друг учудил.
– Что случилось? – дружелюбно и снисходительно поинтересовался Клизмович, как спрашивают детей об их чудачествах.
– Я не знаю, как работать. Все лицензионные документы унес и компьютер очистил, – тяжело выдохнула Пальчинкова. – Приготовился к худшему для себя варианту, чтобы нам жизнь сладкой не показалась.
– И насколько эти документы важны? – глухо спросил Клизмович.
– Можно закрывать телевидение и радио, – ответила Пальчинкова, в голосе которой сквозила паника.
– Ты думаешь, он может забрать эти документы? – растерянно спросил Клизмович.
– Он и не на такое способен, – ответила Пальчинкова. – Вы же знаете. Он и в эфир может выпустить вашу запись, как вы его…
– Работай спокойно, я переговорю с главой, – устало ответил Клизмович.
Пальчинкова бессмысленно глянула в мутное от многолетней грязи окно. Голые веточки невысоких березок, высаженные самими журналистами, качались резко, словно хлысты для порки. Чуть далее, рядом с дорогой, отделявшей город от замусоренной тайги, на крепком колу, какие должно вбивать в грудь вампирам, висели дорожные знаки с изображением бегущих детей и цифрой 20. Поддав газу, мимо проскочила машина…
«Что за город, своим умом никто, только через порку, – подумала Пальчинкова. – Вот и Алик получит плетей».
Тень от дома легла на край дороги, а за этой тенью, за низким заборчиком начинался лес, живший здесь до прихода нефтяников и газовиков, видевший крушение своих собратьев, попавших в список вырубки. Ирония судеб погибших деревьев заключалась в том, что смерть выбрала не плохих или хороших, а исполнила прихоть незримой для леса параллельной жизни, именно ее персонажи вдруг задумали расчистить место, именно в этом районе и именно в это время. Как лес не видит человека, но страдает от его присутствия, так и человек не знает…
Возле леса Пальчинкова заметила выход канализации, похожий на сруб колодца.
«Здесь, если не уживешься с канализациями, помойками, хамами и казнокрадами, то долго не протянешь, – подумала Пальчинкова. – В чем-то Алик прав».
Она достала из сумочки лекарственную аэрозоль, вставила в рот и глубоко вдохнула.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
«Человек как начинает свою жизнь, выходя…, так и заканчивает».
Только-только покинув границы маленького нефтяного города, Алик испытал истинное освобождение, подобное тому о котором поет пружинная кровать, когда ее ложе покидает неуклюжий толстяк. Каждая пружинка в его теле расслаблялась, голова светлела, будто толстяк уносил не только свой вес, но и свойственные ему эмоции, запахи, подминающую энергетику свою.
– Если позволить всем думать, то много времени потребуется, – эта фраза Хамовского выскочила из Алика в числе первых.
– Где экономическая стеклянность? – лопнула простонародная мысль Матушки.
– Можно узаконить все, при условии нашей дружбы с кассационной и надзорной инстанциями, – рассыпалась под колесом фраза председателя суда маленького нефтяного города.
Сосны будто бы кружили, провожая Алика, а он опять размышлял, глядя из окна автомобиля и разговаривая уже сам с собой:
«– Увлекаясь формулами, перестаешь слышать природу.
– Хорошо, но не хватает точности и увлекательности.
– Полено не шелестит листьями.
– Уже лучше. В этой фразе ярче контраст между жизнью и смертью, поэзией и рационализмом…»
Крылья самолета колебались, как тонкие прутики на ветру. Следы, которые оставлял Алик, следуя в отпуск, все больше приобретали контуры случайных мыслей.
«За что мне дается жизнь? – спросил себя он, опасливо глядя из иллюминатора. – Что я должен делать, чтобы иметь право жить? Почему господь должен пощадить меня в этом полете, а не уронить где-нибудь? Это дань кому-то из летящих пассажиров, или мне?»
Это была лишь поверхность океана мыслей. Как золотые искры – блики на водной поверхности – никогда не станут золотом, так и поверхностные мысли. Надо погрузиться в океан раздумий, чтобы созерцать необычных рыб. Вылавливать их и готовить. Где та рыба, та самая мысль, за которую меня можно пощадить и наградить жизнью?
«Золотое перо – это лишь аванс. Я напишу продолжение!» – вспомнил он, чувствуя, как успокаивается.
Облака теснились внизу и бесконечным матрасом стелились до горизонта. Их податливая плоть не имела цены. Они исчезали и возрождались. Их гнал ветер, они истощались от дождя, но вновь возникали. Они были непобедимы. Но разве можно общаться с облаками, обращаясь к земле? Бога можно постичь, только стремясь к нему, почему же большинство смотрит под ноги?
В Минводах сияла весенняя жара.
«Как мал стал мир. Несколько часов полета – и из зимы – в лето. Просто, как закрыть дверцу морозилки, – думал Алик под уговоры таксиста, который все сбрасывал и сбрасывал цену.
– Деньги не играют роли, я хочу прогуляться, – втолковал, наконец, Алик, и таксист разочарованно отстал…
Санаторий «Виктория» привлекал низкими ценами, рядом расположенным медицинским центром и оазисом природной красоты, возле которого фотографировались ессентукские молодожены.
Минеральная вода, куда только можно, и грязь…
Вымазанный горячей грязью и завернутый, словно переросший ребенок, в плотную по-серо-зеленевшую от частого употребления ткань, Алик смотрел на гипсовых атлантов, в напряженных позах застывших у потолка. По его лицу тек пот, какой мог бы течь и по лицам атлантов, но атланты были гипсовыми, а лоб Алика обтирала салфеткой медсестра, которой он приплачивал по сто рублей за процедуру.
«Великая сила грязи состоит в том, что если не пускать ее внутрь, организм впитывает из нее только хорошее, обретая новую силу, – размышлял Алик о своем политическом окружении в маленьком нефтяном городе через аналогию с простым медицинским процессом. – Но главное – очищаться, только
