все выйдет наружу. Я об этом стороною узнаю, и тогда нам, конечно, больше не житье.
Я это письмо начал утром. Сейчас ты звонила мне. У тебя такой милый голос издали. Я так, оказывается, несмотря на твою жесткость и бесчеловечность, привык любить тебя, готов любить, хочу и хотел бы.
И, в конце концов, на тебя ни в смысле коньков (Киева), ни в более широком отношении (интереса к другим людям и уменья поставить себя на их место) нет управы. Делай что знаешь и будь здорова. Целую тебя. И люблю.
Твой Б.
Р. S. Был у Туси, предлагал ей денег. Она наотрез отказывается. По-видимому, она рассталась с мыслью заниматься с мальчиками по вашем возвращеньи. Что ж это будет? Меня это очень озабочивает, – тебе одной с ними не справиться. Я вот что придумал. Передам деньги Гаррику, чтобы якобы от него и чтобы он ее уговорил не бросать нас.
Завтра или послезавтра устрою путевки, для этого надо будет денег достать. Рад, что поправляешься.
Еще раз весь твой Б.
Адика и Стасика поцелуй. Поклон всему вашему дамштабу.
Письмо написано в Абрамцево в дом отдыха (примеч. З.Н. Пастернак).
11. I.34 (описка: 1935)
Дорогая Киса, у меня потребность изредка перекинуться с тобой словечком-другим.
Сегодня я взял аванс в 1000 под прозу, и был в Литфонде, чтобы продлить вам путевки. Но Беляев болен, и серьезно: плевритом. А он бы мне всю эту процедуру облегчил. Послезавтра буду звонить Рождественскому и все устрою. Говорят, он на выходные иногда в Абрамцево ездит, – Рождественский. Если это правда, то ты, его увидев, могла бы попросить о переводе в большой дом.
Сегодня, хотя и встал рано, за работу взялся лишь в 7 часов вечера. С утра слегла Праск<овья> Петровна, температура 39 с десятыми. Я печь топил, убирал, потом по делам ходил, дал Жене урок, там пообедал, вернулся домой, Пр<асковье> П<етровне> за лекарством ходил и себе за водой в комакадемию (второй день воды нет).
В гастрономе встретил Риту[215], которая по всему городу лимон ищет. Узнал, что Анна Фед<оровна>[216] 3-й день больна с высокой температурой, – только к вечеру догадались врача позвать, – бронхит.
А вчера я полдня потерял в звонках по телефону: Мейерхольдам[217], Вишневскому[218], Юдиной: просьбы об участии в вечере памяти Белого.
Но все равно все время работать нельзя: не те годы. Я много гуляю. Первое время я это с посещеньями кого-нибудь связывал (был у Гаррика, у Туси, у Шуры, у Бугаевой[219]), а теперь, т<ак> к<ак> даже и такие короткие визиты полчаса-час отнимают, – прохаживаюсь без всякой цели.
Главное, досадно, в работе я уперся в такое место, которое требует подготовительного чтения (по истории Гражданской войны и пр.), и я за это чтенье принялся, но тут бы мне все это и проглотить дня в два-три, чтобы опять вернуться к писанью, но не тут-то было: вечер, Прас<ковья> Пет<ровна> (болезнь), уроки с Женечкой (одно удовольствие) и пр. Так сами обстоятельства не дают мне засиживаться над книгами, что, наверное, было бы вредно. Я ведь печки люблю топить, когда это неизбежно и другим некому.
Я очень рад, что тебя нет в эти дни безводья и лежанья П<расковьи> П<етровны>. А за меня не беспокойся: я с тихой, бесшумной, ни кем не перебиваемой и спокойной быстротой со всем справляюсь, и это мне доставляет наслажденье. Сегодня по тел<ефону> из Дома Сов. пис. спрашивали о детях, будут ли они продолжать занятья по ритмике и французскому, – я сказал, что да, лишь с пропуском января одного. Потому что занятья будут с 12-го по старому, т. е. в выходные.
Щербаков[220] (председатель Союза) и Балашов просят меня завтра, 12-го, съездить в Малеевку на машине. Там устроили 2-х месячные курсы для лучших представителей литературной молодежи со всех республик Союза, к ним ездят профессора лекции читать, а меня им только бы повидать. И будто бы очень хотят именно меня. Так как это живое свидетельство нашей действительности, комсомольцы эти, то мне это очень интересно и, по ходу моей прозы, даже и надо бы мне в смысле материала. Вот отчего я не сразу отказался. Но дело уже к ночи, выезжать надо в 10 часов утра, и, мне кажется, я не соберусь.
Вообще у меня теперь является желанье хорошо написать этот роман[221]. Постепенно подобрались разные положенья, которые я хотел бы дать, наметились узлы в разных временах, разрослась фабула, замысел как бы сложился в пространстве. Его можно было бы изложить по-настоящему, как это делали старики. А ты знаешь, по сколько лет они работали? Сколько, напр<имер>, времени писалась «Война и Мир», как Гоголь работал над «Мертвыми Душами»?
Я эту вещь буду писать долго; и чем больше она разрастается, чем больше материализуется в уже написанном, т. е. чем более куски определенные вытесняют части первоначально общие и приблизительные, – тем более эта работа меня приближает к возможности писать в будущем стихи как-то по-новому, не в смысле абсолютной новизны этой предполагаемой поэзии, а какой-то следующей еще простоты, без нарушенья последовательности в приобретенном навыке, немыслимой. Ну спокойной ночи. Лягу, а то поздно.
12. I
Не выспался, в 7 часов разбудили трамваи, которые сегодня пустили по Волхонке насквозь. Как мы от этого отвыкли, какой шум, грохот и звон! Теперь начинаешь ценить время, когда улица была в горах песку, и они не ходили. Что это было за счастье. Теперь на время прощай сон, пока не привыкну, тишина же, та и навсегда.
У Пр<асковьи> Пет<ровны> 38,8. Желудок, верно. Истопил печь, убрал, приготовил себе завтрак. Воды нет третий день, вонь в коридоре ужасная от уборной. В Малеевку не поеду, разумеется. Еще простужусь вдруг, этого теперь только недоставало.
Сейчас пришла твоя открытка, целую тебя за нее, большое спасибо. На меня же ты пожаловаться не можешь.
Если эти письма наспех, скороговоркою и не дают ничего, тебе внешне, по крайней мере, может быть приятно получать частые письма.
Все пришло, не беспокойся. Завтра 13-го улажу все с Рождественским. Насчет приезда пока ничего не знаю, каждая минута дорога, а само по себе это ведь одно удовольствие. И представляю себе, красота какая!
Страшно рад за тебя. Отдыхай, поправляйся, будь здорова, обнимаю тебя. Ты страшно золотая, если действительно у тебя есть основанья отрицать мой поклеп.
Письмо написано в Москве в Абрамцево (примеч. З.Н. Пастернак).
<Конец июня 1935 г.>
Дорогая моя, Ляля моя, жизнь моя. Не удивляйся, что
