Мой старый знакомый майор превратился в заправского фермера. Сбылась его мечта. На его подворье гордо расхаживало десятка три индюков в окружении гарема индюшек. Как и предсказывала Евгения, майор разошелся со своей женой и теперь… Впрочем, это не мое дело. Жена его раза два приходила ко мне с требованием повлиять на своего бывшего мужа и заставить его вернуться. Мне пришлось ей долго объяснять, что власть моя не распространяется на семейные отношения и каждый строит свою семью на добровольных началах. Кажется, до нее это так и не дошло. Мне говорили, что с такими же требованиями она ходила к Голубеву, а затем к Покровскому. Кончилось все тем, что она стала вдруг проявлять религиозное рвение и все чаще и чаще проводить время в обществе отца Серафима. А потом и вовсе переселилась к нему в дом. Это чуть было не подорвало авторитет отца Серафима среди его прихожан, особенно богомольных старушек, которых, впрочем, было немного. Но потом все уладилось. Отец Серафим все-таки не удержался от соблазна и облачился в одеяние митрополита. Он был просто великолепен. Если добавить к этому, что наш служитель божий за год хорошо отъелся и совсем уже не походил на несчастного изможденного старичка, каким он мне показался при первой встрече, то надо сказать, что вид его был довольно внушителен.
Ради любопытства я зашел однажды во время богослужения во вновь отстроенную церковь. Я мало разбираюсь в тонкостях церковной службы, но, как мне показалось, отец Серафим говорил проповедь. Я стоял позади толпы прихожан и он меня, естественно, не заметил. Постепенно до меня стал доходить смысл проповеди святого отца. Речь шла о смирении. О покорности Богу, что само собой разумеется. Против этого я не возражал. Смысл религии, по-видимому, в этом и состоит. Но вот отец Серафим заговорил о покорности светской власти и о том, «что всякая власть от Бога».
— Пригласи отца Серафима ко мне, — шепнул я сопровождавшей меня Вере. — Пусть зайдет, когда ему будет удобно.
Мне не хотелось приходить к нему домой, так как это послужило бы поводом для всяких домыслов.
Отец Серафим пришел на следующий же день.
— Рад вас видеть, отче, в полном здравии! — приветствовал я его.
Отец Серафим с достоинством поклонился.
— Послышав зов властей, поспешил явиться по вашему распоряжению.
— Просьба, просьба, отец Серафим. Я не имею права давать вам распоряжения. Просто я подумал, что здесь нам будет удобнее. Вы ни в чем не нуждаетесь?
— Благодарствуйте. Прихожане не оставляют своими щедротами недостойного служителя божьего.
— Ну и прекрасно! Я вот о чем хотел поговорить с вами, отче. Естественно, ни я, ни мои помощники никогда не будут вмешиваться в дела церкви, пока эти дела не вступают в противоречие с законами и политикой, проводимой правительством общины. Более того, мы воздерживаемся, как вы, наверное, заметили, от пропаганды атеизма и всего того, что может оскорбить религиозные чувства верующих.
— Не могу не согласиться с вами, сын мой! Но меня обеспокоил намек. Вы говорили о нарушении законов и противоречии с вашей политикой? Я не чувствую за собой вины и меня этот намек удивляет.
— Сейчас объясню. Но, повторяю, считайте нашу беседу дружеской, неофициальной. Дело в ваших призывах к смирению. Я бы просил вас ограничить область смирения Богом и не призывать верующих к смирению перед властями.
— Разве это приносит вред властям?
— Немалый, поскольку власть заботится о моральных устоях будущих поколений, воспитании у него чувства собственного достоинства личности и приверженности к демократическому образу правления. Призывая к смирению, вы, отец Серафим, даете вексель любой будущей власти, в том числе и власти, построенной на насилии. Я же хочу воспитать такое поколение, которое будет непримиримо ко всякого рода насилию. Надеюсь, вы меня понимаете? Это моя цель. Не уверен, что достигну ее, но стараюсь.
— Все в руках Божьих!
— В человеческих, отец Серафим. В человеческих! Вы обличаете гордыню. Но именно гордого человека, гордого своей свободой и своим достоинством хочу я воспитать с тем, чтобы эти качества были переданы детям и внукам. Только гордый и независимый человек сможет противостоять насилию. Когда я говорю «независимый», я имею в виду и моральную, и идеологическую, и материальную независимость. Вы, вероятно, заметили, что уровень нашей жизни за последние два года значительно вырос. Этого мы достигли тем, что свели налоги к минимуму. Мы хотим иметь зажиточное население, такое, которому было бы что защищать. Понимаете меня?
— Не совсем! То есть, я согласен с вами, когда вы говорите о повышении уровня жизни и зажиточности населения, но при чем тут моя проповедь о смирении?
— Смирение, отец Серафим, философия нищих! Нищих телом и нищих духом. Если вы сделаете людей нищими духом, призывая к смирению, то их легко будет сделать и нищими материально. Это взаимосвязано.
— Странно!
— Что вам странно, отец Серафим?
— Странно то, что вы, носитель верховной власти, призываете к неповиновению властям…
— Когда-то, отец Серафим, Авраам Линкольн, имя это вам, конечно, известно, сформулировал свою знаменитую триаду законной власти: власть из народа, по воле народа, для народа. Если из этой триады выпадает хоть одна составляющая, власть становится незаконной. Вы же говорите, что всякая власть от Бога. Следовательно, власть вопреки воле народа тоже от Бога и сопротивление этой власти будет незаконным, поскольку противоречит воле Бога.
— Церковь не раз выступала против тирании.
— Согласен с вами, но своей проповедью о смирении и признании всякой власти от Бога церковь способствовала установлению и укреплению тирании. Какого сопротивления незаконной власти можно ожидать от населения, преисполненного смирением?
— Ну а смирение перед законной властью?
— Законная власть не нуждается в смирении. Как раз отсутствие смирения является гарантией законной власти. Ибо, отец Серафим, если власть перестает быть законной, то население вправе и обязано, я подчеркиваю, обязано свергнуть такую власть.
— Перед кем обязано?
— Перед своими детьми. Разве не долг родителей заботиться о счастье детей? И нет большего несчастья, чем лишение свободы. Именно поэтому я против насаждения смирения. Мы гарантируем сохранение свободы и законности власти системой выборов и, главное, вооружением населения.
— Я знаю! Вы раздали оружие. Но не таит это угрозу разгула насилия и кровопролития?
— Видите ли, отец Серафим, насилие и кровопролитие можно осуществить и при помощи обыкновенной дубины. Дело не в том, каким оружием это делается, а есть ли причины, побуждающие людей к правонарушениям и насилию. Вы живёте здесь уже два года. Скажите, было ли совершено за это время хоть одно преступление?
Священник развел руками.
— Вот видите. А тем не менее, все мужское население вооружено автоматами. Раздав оружие, мы, во-первых, хотели этим самым подчеркнуть свое доверие к людям, во-вторых, создать у них чувство уверенности в защищенности и, наконец, в-третьих, дать в руки конкретное средство защиты от произвола самой власти. Власть, отец Серафим, развращает. Но, когда носители верховной власти знают, что народ может их в любой момент смести и имеет для этого средства, такое положение укрепляет мораль и нравственность самих носителей власти.
— Вы поужинаете с нами, отец Серафим? — раздался голос Кати.
Лицо священника расплылось в улыбке. Они с Катей были знакомы.
— С удовольствием! Наслышан о вашем кулинарном искусстве, — он встал, оправляя рясу.
— В таком случае я вас обрадую. Сегодня у нас на ужин индейка, фаршированная белыми грибами и с брусничным соусом.
— Ох! — только смог произнести отец Серафим. — Грешен, каюсь, чревоугодием. Гореть мне за это в аду.
— А что матушка Софья?
— Не наградил ее Бог искусством сим великим.
Мы сели за стол.
— Может быть рюмочку? — предложил я, — поскольку и монахи ее приемлют.
— Поелику, поелику! — поправил меня отец Серафим, подставляя свою рюмку, которую Катя наполнила коньяком.
За этим занятием нас застал Александр Иванович, который ввалился ко мне в дом в сопровождении Алексея, Кандыбы, Голубева и майора.
Женщины захлопотали, расставляя на столе чистые тарелки, рюмки, ножи и вилки.
— Нашему преподобному пану епископу мое глубокое уважение! — приветствовал Фантомас отца Серафима, высказывая полное невежество в своих познаниях церковной иерархии.
— Митрополиту Песочному и всея Грибовичей, Острова, Озерска и прочия-прочия, — поправил его Алексей, садясь рядом со священником.
Отец Серафим давно перестал обижаться на выходки наших «оголтелых атеистов», которые, впрочем, никогда не носили обидного характера. Между ними установились довольно дружеские отношения, особенно с Голубевым, который не уступал его преподобию в любви к вкусной пище и хорошему выдержанному коньяку. Как и предупреждал меня майор, Голубев любил крепко выпить. Он обычно долго мог сдерживать себя и не пить два-три месяца, но потом отключался дня на три. Из всех жителей нашей общины только отец Серафим мог составить ему компанию. Остальные почти не потребляли спиртного. Но надо отдать должное, что отец Серафим, разделяя компанию с Голубевым, никогда не напивался. Голубев в этом случае оставался на ночь у священника. Раз я серьезно поговорил с ним на эту тему. Полковник обещал мне больше не пить и, действительно, последний год сдерживал себя.
