— Как всем вам наверняка известно, трагическая смерть вырвала из наших рядов прекрасную женщину и, как оказалось, одаренную художницу, — начала свою вступительную речь Элис Джейкоб, председатель жюри.
Клара втиснулась между Беном и Питером. А Элис все разглагольствовала о достоинствах и добродетелях Джейн. По ее словам выходило, что та была чуть ли не святой. Наконец, когда у Клары уже лопнуло терпение и она была готова взорваться, Элис произнесла:
— Итак, без дальнейших церемоний, — Клара, которая знала и любила Джейн, сочла, что шума и суеты и так было предостаточно, — предлагаю вашему вниманию картину Джейн Нил под названием «Ярмарка».
Покрывало сняли, и взорам собравшихся предстала наконец «Ярмарка». Раздались охи и ахи, а потом воцарилась красноречивая тишина. У зрителей, разинувших от удивления рты, на лицах отражались изумление, отвращение и недоумение.
Гамаш не смотрел на мольберт, он не сводил глаз с толпы собравшихся, следя за их реакцией. Но единственной реакцией, которая привлекла его внимание и которая могла считаться странной, было проявление чувств со стороны Питера. Его нетерпеливая улыбка увяла как только с «Ярмарки» сняли покрывало, и после недолгого созерцания он склонил голову набок и нахмурился. Гамаш, который наблюдал за этими людьми в течение вот уже двух недель, знал, что для Питера Морроу это было равносильно душераздирающему воплю.
— Что случилось?
— Ничего.
Питер повернулся к Гамашу спиной и отошел в сторону. Старший инспектор последовал за ним.
— Мистер Морроу, меня не интересует эстетическая сторона, я расследую убийство. Пожалуйста, отвечайте на вопрос.
Питер растерялся. Он явно не ожидал ничего подобного, как и многие люди, считавшие, что Гамаш не способен изъясняться жестко и непреклонно.
— Картина не дает мне покоя. Не могу сказать, почему, поскольку сам ничего не понимаю. Просто мне кажется, что это не та работа, которую мы оценивали две недели назад. Тем не менее, в чем тут дело и в чем заключается странность, я понять не могу.
Гамаш пристально разглядывал «Ярмарку». Она никогда ему не нравилось, так что его трудно было назвать подлинным ценителем, но, в отличие от рисунков на стенах дома Джейн Нил, это произведение ничуть его не волновало и не трогало.
— И что же, по-вашему, изменилось?
— Ничего. Может быть, изменился я сам. Это ведь возможно? Похоже на карточный фокус, который проделывала Джейн с дамой червей. Может быть, искусство тоже меняется? Я знаю, что когда в конце дня смотрю на свою работу, то она кажется мне блестящей, а на следующее утро она же выглядит жуткой мазней. Картина не изменилась, изменился я сам. Может статься, смерть Джейн произвела на меня такое впечатление, поэтому того, что я раньше видел в картине, больше в ней нет.
— Вы сами верите в это?
«Черт бы побрал этого назойливого полицейского», — подумал Питер.
— Нет.
Двое мужчин не сводили с «Ярмарки» глаз, и вдруг медленно, поначалу едва заметно в комнате возник посторонний звук, которого они никогда не слышали раньше. Он усиливался, стал громче, пока наконец эхом не зазвучал в толпе зрителей. Клара почувствовала, как от лица у нее отлила кровь и похолодели руки. Что это, ураган? Или, может быть, провозвестники надвигающейся бури? Неужели их накрыла Кайла? Но, похоже, громкий гул и рокот исходили из здания. Из этой самой комнаты. Собственно говоря, звук рождался совсем рядом с Кларой. Она обернулась и обнаружила его источник. Им оказалась Руфь.
— Это я! — Руфь ткнула указательным пальцем в танцующую козу на «Ярмарке». И непонятный гул и рокот сменился громоподобным хохотом. Руфь зашлась от смеха. Она смеялась так, что ей пришлось ухватиться за Габри, чтобы не упасть. Ее смех оказался столь заразительным, что вскоре хохотала уже вся комната, включая и забытых художников с кислыми выражениями на лицах. И оставшуюся часть вечера большинство людей провели у картины Джейн, узнавая на ней себя и своих знакомых. Руфь обнаружила там родителей Тиммер и ее брата и сестру, давно уже умерших. Там была учительница первого класса и муж Тиммер, и класс, в котором они учились. Они были изображены в виде цыплят. В течение часа или около того почти каждая фигура на картине была опознана. Тем не менее Питер взирал на картину молча и без улыбки.
Что-то явно было не так.
— Поняла! — воскликнула Клара, указывая на картину. — Она ведь была нарисована во время заключительного парада, правильно? В тот день, когда умерла твоя мать. А это разве не она? — Клара показала Бену облако необычной формы. Летящий агнец.
— Ты права, — засмеялась Мирна. — Это Тиммер.
— Ты тоже видишь? Это дань уважения, которую Джейн отдала твоей матери. Каждая фигурка на картине имела для нее особое значение. От ее дедушки с бабушкой до собак, включая всех остальных. — Клара обернулась к Питеру. — Помнишь тот последний раз, когда мы ужинали все вместе?
— На День Благодарения?
— Да, тогда. Мы еще говорили о большом, великом искусстве, и я сказала, что, по-моему, искусство становится искусством только тогда, когда художник вкладывает в него свою душу, частичку себя. Я спросила у Джейн, что она вложила в эту картину. Ты помнишь, что она ответила?
— Прости, не помню.
— Она согласилась, что вложила в нее кое-что, что в этой работе содержится некое послание. Она раздумывала, сумеем ли мы понять, в чем оно заключается. Собственно, я помню, как, говоря это, она смотрела на Бена, как если бы только он мог ее понять. В тот момент мне показалось это странным, но сейчас все встало на свои места. Это дань уважения твоей матери.
— Ты думаешь? — Бен придвинулся поближе к Кларе и пристально всматривался в картину.
— А мне это представляется полной бессмыслицей, — заявила агент Николь, которая покинула свой пост у двери и подошла к картине, привлеченная смехом, словно на место преступления. Гамаш начал протискиваться к ней, надеясь заставить ее замолчать до того, как она ляпнет что-нибудь по-настоящему оскорбительное. Но его ноги, хотя и длинные, не могли угнаться за ее языком.
— Кем была Иоланда для Тиммер? Они хотя бы были знакомы друг с другом? — Николь показала на лицо блондинки, стоявшей на трибуне рядом с акриловыми Питером и Кларой. — Для чего понадобилось Джейн Нил рисовать свою племянницу, которую она презирала? Это не может быть, как вы сказали, дань уважения миссис Хедли, раз здесь присутствует эта женщина.
Николь явно получала удовольствие оттого, что сводила счеты с Кларой. И Клара помимо своей воли ощутила, как в ней поднимается гнев. Не находя нужных слов, она уставилась на самодовольное молодое личико по другую сторону мольберта. Самое плохое заключалось в том, что она была права. На картине «Ярмарка», вне всякого сомнения, была запечатлена блондинка, а Клара совершенно точно знала, что Тиммер недолюбливала Иоланду еще сильнее, чем сама Джейн.
— Можно вас на два слова? — Гамаш встал между Кларой и Николь, обрывая торжествующий и триумфальный взгляд молодой женщины. Не говоря больше ни слова, он повернулся и зашагал к выходу. Николь на мгновение заколебалась, но потом последовала за ним.
— Завтра утром в шесть часов из Сен-Реми отправляется автобус в Монреаль. Садитесь в него и уезжайте.
Ему больше было нечего ей сказать. И агент Иветта Николь осталась стоять, дрожа от ярости, на холодных и темных ступенях крыльца галереи искусств «Артс Уильямсбург». Ей хотелось с кулаками броситься на запертую дверь. Ей казалось, что всю жизнь перед ней закрываются двери, а она остается снаружи, вот как сейчас. Кипя от ярости, она сделала два шага к окну и заглянула в него. Она смотрела на круговорот зрителей, на Г амаша, мирно беседующего с этой женщиной, Морроу, и ее мужем. Но в поле ее зрения попал кто-то еще. Спустя мгновение она поняла, что это ее собственное отражение.
Как она объяснит все это отцу? Она все испортила. Как-то, где-то, что-то она сделала неправильно. Но что именно? Николь не способна была рассуждать здраво. Сейчас она могла думать лишь о том, что ей придется вернуться в свой крошечный домик с безукоризненным садиком в восточной части Монреаля и рассказать отцу, что ее отстранили от дела. Стыд и позор! В голове у нее всплыла фраза, с которой она уже сталкивалась в ходе расследования.
«Ты смотришь на проблему».
Эта фраза что-то означала. Что очень важное, она была в этом уверена. И вдруг на нее словно снизошло озарение, и она наконец поняла.
Проблема заключалась в старшем инспекторе Гамаше.
Вот он стоял, разговаривая и смеясь, самодовольный и ограниченный, не сознавая, какую боль только что ей причинил. Он был ничуть не лучше тех чехословацких полицейских, о которых рассказывал отец. Неужели она была настолько слепа? С облегчением Николь поняла, что ей ничего не придется рассказывать отцу. В конце концов, это была не ее вина.
