«Куда это она запропастилась в такую вьюгу?» — подумала Броха.
И тут же вспомнила, что Эстер и Меер собирались пойти в поле — укрепить снегозадержатели.
— Ох и беда свалилась на мою голову! Они, чего доброго, заблудятся и замерзнут! — запричитала Броха, ломая руки.
Она набросила на себя шубейку, закуталась в свой бессменный клетчатый платок и побежала навстречу холодному ветру в правление — авось застанет там Эстер или узнает по крайней мере, куда она ушла. В правлении никого не было, и старуха поспешила к дому Меера, но и там не застала ни души.
Вконец расстроенная, Броха вернулась домой. Здесь ждал ее тоже встревоженный непонятным отсутствием матери успевший уже одеться Семка.
— А где мама? — спросил он Броху, едва та показалась в двери комнаты.
— Мама скоро придет.
— Почему ее так долго нет?
Мальчик подошел к окну, вплотную прильнул к стеклу, пристально всматриваясь, не идет ли мать, и воскликнул:
— А вьюга какая! И куда это мама ушла в такую погоду? Уж не уехала ли она?
— А куда ей ехать? Зашла к кому-нибудь, — старалась Броха успокоить мальчика. А у самой душа была не на месте. Даже побледнела старуха от волнения и тревоги. И как она ни старалась внушить себе, что все обойдется и что Эстер вернется живой и невредимой, беспокойство продолжало терзать ее сердце.
Но вот кто-то рванул дверь.
— Она! — обрадовалась Броха.
Но в переднюю вместо Эстер ввалились офицер и солдат, с головы до ног покрытые снегом. Отряхнув его, сняв и повесив шинели, они вошли в комнату.
— Где это вы пропадали? — спросила Броха, пододвигая гостям стулья. — Не встретилась ли вам сноха моя с бригадиром? Они на рассвете ушли невесть куда. Такая вьюга на дворе — шуточное ли дело!
— Они в поле, укрепляют снегозадержатели. Недаром Меер Чаковец обещал на собрании, что его бригада самоотверженным трудом заплатит за каждый метр земли, которую советский народ отстоял в годы войны такой дорогой ценой. Вот они и выполняют это обещание. Видели бы вы, — добавил офицер, — как работает ваша сноха! Пусть, говорит она, и в память Вениамина вырастет богатый урожай на тех полях, где он работал со своей бригадой!
— Скажите! — покачала головой растроганная Броха. — А сколько огорчений я ей причинила! А новый бригадир!.. Он ведь и вправду от всей души хочет заменить мне сына!
Она подошла к внуку и обняла его.
«А что, — подумала она, — если и впрямь Меер заменит осиротевшему мальчику отца? Ох, дай только боже, чтобы с ними ничего дурного не случилось и чтобы они поскорей вернулись домой!»
Между тем вьюга за окном завывала с каждой минутой все громче и злее.
— Вы только послушайте, какое светопреставление! — то и дело подбегала Броха к окну, вглядываясь в темноту, — не покажутся ли сноха с бригадиром.
Кто-то открыл наружную дверь, и в передней раздались голоса пришедших.
Перевод автора и Б. Лейтина
Честь Рувима
В жаркие дни погожего лета, когда на полях самый разгар уборочной страды, в конторе правления было пусто. Забежал по какому-то срочному делу председатель колхоза Денис Прохорович Мажара — высокий статный мужчина с густыми светло-желтыми, как кукурузные волокна, усами, по-военному подтянутый, в темной гимнастерке, туго перехваченной широким офицерским ремнем. Забежал и сразу исчез, будто испарился в знойном мареве пыльной улицы поселка. Даже наряды на работу, которые обычно размечались в конторе накануне на весь завтрашний день, в страдное время стали выдавать колхозникам прямо по месту работы.
Пусто было в правлении. И только счетовод Аврам Риванец один-одинешенек сидел у своего конторского стола, почти половину которого занимали громадные счеты. Аврам сидел, склонясь над учетными ведомостями, и то и дело посматривал на дверь — не заявится ли кто-нибудь, не отвлечет ли его от постылых колонок однообразных цифр. Но, как назло, ни одна живая душа не появлялась, никто не приходил разогнать скуку обалдевшего от жары счетовода. Даже колхозный сторож Зорех Сорока, негодник, забыл, видно, как открывается дверь в контору правления. А ведь совсем недавно он пропадал здесь целыми днями — ночи летом коротки, до полудня сторож выспится, а весь день еще впереди — куда деваться? Вот и заходил Сорока в правление, чтобы коротать часы бесконечного летнего дня за беседой с Аврамом. Авраму Риванцу доставляло удовольствие поговорить с колхозным сторожем. Потому что большим охотником был Аврам послушать рассказ о каком-нибудь происшествии, пофилософствовать по какому-нибудь поводу, а то и схватиться с Зорехом в пылком споре черт знает о чем — лишь бы схватиться, помахать руками, лишь бы время прошло. Но это бывает не так уж часто. Обычно затягиваются они не спеша обмусоленными цигарками, подолгу держат во рту горячий дымок, медленно, крохотными облачками, стараясь как можно больше продлить наслаждение, выпускают его и в без того сизую, прокуренную комнату, говорят и не могут наговориться вдосталь! Неторопливо течет их бесконечная беседа — спешить ведь некуда, да и время надо оставить на то, чтобы еще раз затянуться, стряхнуть накопившийся пепел или свернуть и закурить свежую цигарку, чтобы обдумать ответ на хитроумный выпад собеседника.
Счетовод Риванец нет-нет да и вспомнит о своей работе, щелкнет разок-другой на счетах, впишет одну-другую цифру в ведомость. А там, глядишь, и увлекся Аврам своими расчетами и ну вдохновенно писать да щелкать костяшками. Зорех Сорока и против этого не возражает: славно вздремнет, бывало, похрапит рядом, а потом внезапно вскинется и как ни в чем не бывало продолжит начатый разговор.
Даже внешне Зорех Сорока во многом походил на Риванца: оба были маленькими, щупленькими, над узкими морщинистыми лицами обоих тускло светились одинаковые плеши, тут и там стыдливо прикрытые редкими седыми волосами. Только шея у Риванца, в отличие от Сороки, была длинной, как у гуся, и худой, с подвижным кадыком, прыгающим вверх и вниз, стоило только начать Авраму свои обстоятельные речи.
Аврам Риванец был немного глуховат и, недослышав, как все глухие люди, сам сочинял то, что не сумел уловить. Зорех Сорока этого терпеть не мог и несколько раз чуть не рассорился со своим приятелем.
— Попробуй к своим счетам добавить что-нибудь, — что у тебя получится? Ничего? Вот то-то. А ты что делаешь?! — вопил, бывало, Зорех, наседая на Аврама.
Возмущенный до глубины души тем, что сторож осмелился нападать на него, Аврам Риванец в свою очередь начинал донимать Зореха приперченными, въедающимися в самые печенки словечками.
Но это не помешало Зореху на другой день, прочитав в районной газете заметку о звене Рувима Шкляра, пулей влететь в контору и ошеломить Аврама этой новостью.
— Читал, что пишут о нашем Шкляре? — выпалил он.
— Где пишут? — поднял голову занятый своими расчетами Аврам.
— На, посмотри, какую отходную ему пропели! — Зорех положил на стол газету и указал заскорузлым пальцем на отчеркнутую заметку. Но как ни любопытно было Авраму Риванцу поскорее узнать, что там пишут о звене Рувима Шкляра, он все же не подал виду, что ему не терпится взять в руки лежащую перед глазами газету, щелкнул еще раз-другой на счетах, записал на бумажке итог и только тогда, развалившись на своем креслице с газетой в руках и цедя сквозь зубы фразы, начал читать вслух.
— «Немало красивых обещаний, — читал Аврам, — давал звеньевой Рувим Шкляр на общем собрании колхоза. Он торжественно обязался тщательно обрабатывать пропашные культуры. Но этим красивым обещаниям не суждено было осуществиться: подсолнух на его участке запущен, его междурядья густо заросли сорняками».
— Ну, — не выдержал Сорока, — хорошо же мы выглядим после такой заметки.
Зорех выждал минуту-две — что скажет на это Аврам Риванец. Но тот молчал, и Зорех продолжал тем же тоном, каким обычно философствовал, сидя с Аврамом в часы досуга за этим стареньким конторским столом:
— Разве газета ударила по одному Рувиму Шкляру? Как бы не так! По тебе, по всему колхозу, если хочешь, ударила газета. Да что там колхоз — эта заметка затронула целый район, а то и область! Шутка ли сказать — подсолнух! Это же масло, жмых…
И хотя Риванец согласно кивал головой в ответ, и хотя Зореху ясно было, что счетовод с ним во всем согласен, но Сороку, как говорится, разобрало, и он все бубнил и бубнил, воинственно наступая на Аврама:
— Вот, к примеру, я сторож — так что же, кроме замков на колхозных амбарах, меня уже ничто не касается, ничто не интересует? Э, нет! Ты, должно быть, помнишь моего Шоломку, который, царство ему небесное, погиб на войне… Так вот он, бывало, плохо ответит у доски, а вечером говорит мне: «Ну и стыдно же мне было, папа, перед всем классом стыдно!» Вот так и Рувим должен стыдиться перед всем колхозом, перед всем районом, перед каждым, кто читает газеты, должен стыдиться Рувим Шкляр! Скажут ведь — в нашем, мол, колхозе плохо обрабатывают подсолнух. Вот ведь как скажут! Ты понимаешь, какой это позор для всех нас?
