к каждому прохожему. Встречаться с полицейскими сейчас было небезопасно, тем более что в их саквояже окровавленный кинжал.
— Воспользуемся моим проверенным способом — переплывем на лодке.
Петербург. Набережная реки Мойки.
Они спустились к реке, окликнули лодочника и через несколько минут переправились. По набережной, как всегда, сновали люди, в саду толпились мещане, о чем-то живо разговаривали. Проходя мимо, друзья услышали: «Жив еще».
— Слышал, Александр?
— Да, но вряд ли...
Все же тревога проникала в сердце, холодила его. А вдруг рана не смертельна? Что тогда?
Тревога улеглась лишь после того, как пришли вечерние газеты, извещавшие о кончине Мезенцева...
— Слава богу. Свершилось. Палач получил по заслугам.
...Чувство успеха, сознание свершенного, огромный политический резонанс не могли, однако, заглушить в Сергее странного чувства разочарования.
Он убил человека! Как это дико, отвратительно! Неужели действительно Плеханов и другие, отрицающие террор как метод революционной борьбы, правы? Может быть, погнался он за иллюзорным успехом, за ненужной славой?
Оставшись один — с Баранниковым они решили разойтись для безопасности в разные стороны, — Сергей добрался до своей новой конспиративной квартиры, закрылся, прилег на диван. В его воображении вставали один за другим эпизоды только что свершившегося. Вот он встречается с Мезенцевым, вот уже рядом... Искривленное страхом лицо обер-жандарма, кровь... Он видел много крови — в Герцеговине, где ежедневно умирали от ран товарищи по оружию, в Беневенто, — но эта почему-то особенно поражала. «Неужели каждый, кому приходится убивать, претерпевает такие мучения совести? — думал Сергей. — Тяжело чувствовать себя убийцей... Это непоправимое зло, которое причиняет человек человеку... Оправдание в том, что это палач, убийца десятков, сотен людей, чьи голоса взывают о мести. И все равно даже месть должна быть человечна...» В нем боролись два субъекта, два известных и вместе с тем неизвестных, друг друга исключающих начала, и, не будучи в силах сочетать их, примирить, Кравчинский махнул рукой, вышел на улицу.
У подъезда стояла Фанни.
— Ты что здесь делаешь? — с удивлением спросил ее.
Девушка смутилась, ее щеки покрылись густым румянцем.
— Я все знаю, Сергей, — проговорила тихо. — Он умер. Тебя везде разыскивают. Надо скрыться.
— И это все, что ты хотела сказать мне?
Она покачала головой, опустила глаза.
— Я пришла с Сашей... охранять тебя...
Сергей рассмеялся, обнял девушку.
— Спасибо, милая. Как же вы думали меня охранять?
Взглянула на него повлажневшими глазами.
— Предупредили бы тебя об опасности.
— Постой, а где же Саша?
— Вон там, на углу, — кивнула Фанни.
— Хорошая моя, — снова обнял девушку, — спасибо. Только не надо так волноваться...
— А я не от этого, — сказала она, взмахнув влажными длинными ресницами.
Смотрел на нее, вбирая наполненный тревогой взгляд, запах волос и весь ее милый облик, и чувствовал какую-то неосознанную душевную облегченность, нежность — откуда она вдруг появилась? Как никогда ему хотелось сейчас быть рядом с нею, с этим родным и таким встревоженным существом, смотреть и смотреть в его светлые два озерка, отражающих и беспокойство, и разочарование, и нерешительность...
— Пойдем отсюда, — взял девушку за руку.
— Я боюсь за тебя.
— Не надо. Вряд ли кто-нибудь успел запомнить меня в лицо. Да и переоделся я, видишь.
— И все же не следует так ходить, Сережа. — Она локтем прижала к себе его руку, и Сергей почувствовал, как новое, едва сдерживаемое чувство нахлынуло на него. Хотелось обнять девушку и целовать, целовать ее без конца... Но на них смотрели, их видели, и он только крепче сжимал ее руку.
— Лучше поедем, — сказала Фанни, — уже вечер, и тебя, вероятно, ждут.
У Малиновской — удивительно — не было почти никого. Видимо, товарищи, опасаясь визита полиции, решили какое-то время переждать. Александра, ее подруга Мария и незнакомая Сергею смуглая девушка встретили его с чрезвычайной радостью. Никто не называл виновника этой радости, получалось, что восхищались кем-то другим, далеким, совсем не причастным к собравшимся в этой всегда уютной комнате.
— Молодчина!
— Главное теперь — укрыться, не даться им в руки.
Сергей молчал.
— Сергей, — обратилась к нему Мария Коленкина, — а знаете, кто у нас сегодня в гостях? — перевела взгляд на смуглолицую девушку. — Познакомьтесь, это Ольга Любатович.
Кравчинский быстро повернулся и встретился взглядом с гостьей. Так вот она какая, Любатович. Красавица!
— Я знаю вас. Заочно, — сказал Сергей.
Девушка смутилась.
— Я тоже заочно знаю вас, еще по Москве, — проговорила она, — хотя, Сергей Михайлович, ваше имя и в Сибири знают.
— Как же вам удалось бежать? — спросил Сергей, радуясь тому, что представился случай переключить внимание и свое и других на иное.
— Надзиратель, жандарм, — продолжала Любатович, — требовал, чтобы мы ежедневно приходили к нему отмечаться, задерживал почту, не отдавал посылок. Я несколько раз угрожала ему, что покончу жизнь самоубийством, утоплюсь. И еще много писала, во все инстанции, требовала освобождения. В конце концов добилась своего.
Ольга Любатович
Вошли Александр Михайлович и Ольга Натансон. Ольга, маленькая, черная, бросилась обнимать Кравчинского, в глазах ее горело восхищение, а Михайлов, как всегда, был спокоен и уравновешен, с постоянной обаятельной улыбкой на лице. Он подошел и молча долго жал Сергею руку.
Широкое, круглое лицо Михайлова сияло, потом он серьезно обратился к Марии:
— А почему у вас не тот сигнал на окне? Занавески сейчас должны быть раздвинуты, вот так. — Он подошел, поправил занавески. — Забыли? Увлеклись? Рано, рано... Пусть уж Саша, — кивнул на Малиновскую, — не следит за этим, она часто отлучается на дачу, а вы обязаны... обязаны. Особенно теперь.
Он говорил без тени недовольства или упрека, даже чуть ли не с безразличием, однако все понимали, что это не просто слова, не придирки, что за этим внешним спокойствием стоит тревога, забота о безопасности товарищей — дело, которое он добровольно взял на себя.
— Вечно ты, Александр, с претензиями, — полушутя бросила Малиновская и, не ожидая ответа,
