Она погладила меня по голове движением легким, как дуновение.
— Всегда очень трудно родиться. Вы же знаете, как трудно птице выбиться из яйца. Вспомните и спросите себя, был ли этот путь действительно таким тяжелым? Только тяжелым? Не был ли он также и прекрасным? Могли ли вы найти путь более прекрасный и легкий?
Я покачал головой.
— Это было тяжело, — сказал я, словно грезя наяву, — это было тяжело, пока мне не приснился сон.
Она кивнула и посмотрела на меня проницательным взглядом.
— Да, нужно найти свой сон, тогда путь становится легким. Но не бывает постоянных снов и мечтаний, они сменяют друг друга, и не надо стремиться их удерживать.
Я испугался. Это что, предостережение? Или уже сопротивление? Но все равно, Я не буду спрашивать — куда, пусть только она ведет меня.
— Я не знаю, — сказал я, — как долго продлится мой сон. Я хочу, чтобы он длился вечно. Под рисунком птицы меня встретила судьба — как мать, как возлюбленная. Я принадлежу ей и больше никому.
— Пока этот сон ваша судьба, вы должны сохранять ему верность, — подтвердила она серьезно.
Меня охватили печаль и страстное желание умереть в этот волшебный час. На своих глазах я почувствовал слезы — как бесконечно давно я плакал в последний раз! — они неудержимо приближались и начинали меня душить. Резким движением я отвернулся от нее, подошел к окну и невидящим взглядом стал смотреть сквозь комнатные цветы.
Я услышал за собой ее голос, звучавший спокойно и в то же время полный нежности, как бокал, до краев наполненный вином.
— Синклер, вы ребенок! Ведь ваша судьба любит вас, и однажды она будет принадлежать вам так, как во сне. Если вы сохраните ей верность.
Я овладел собой и повернулся к ней. Она подала мне руку.
— Кое-кто из моих друзей, — сказала она, улыбаясь, — совсем немногие, самые близкие, называют меня фрау Ева. Вы тоже можете так меня называть, если хотите.
Она подвела меня к двери, открыла ее и указала на сад:
— Макса вы найдете там.
Я стоял под высокими деревьями оглушенный и потрясенный, то ли бодрствуя, то ли грезя, сам не знаю. Дождь деловито шелестел в ветвях. Я медленно вошел в сад, который тянулся далеко вдоль берега. Наконец я нашел Демиана. Он стоял в открытой беседке обнаженный до пояса у подвешенного мешка с песком и занимался боксом.
Я остановился, пораженный. Демиан выглядел превосходно: широкая грудь, уверенная посадка головы, мощные мускулы, энергичные и сильные движения бедер, плеч, всех суставов; он был — словно играющий источник.
— Демиан, — крикнул я, — чем это ты занимаешься?
Он радостно засмеялся.
— Тренируюсь. Я обещал поединок маленькому японцу. А он ловкий, как кошка, и, конечно, очень коварный. Но он не справится со мной. Придется ему испытать небольшое унижение.
Он надел рубашку и пиджак.
— Ты уже был у моей матери? — спросил он.
— Да, Демиан! Какая у тебя замечательная мать! Фрау Ева! Это имя ей так подходит. Она как будто Мать всего сущего.
Мгновение он внимательно смотрел мне в лицо.
— Ты уже знаешь имя? Ну, можешь гордиться, мой милый. Ты единственный, кому она сказала имя в первый час знакомства.
С этого дня я бывал в доме, когда хотел, как сын и брат, но в то же время — как поклонник. Закрыв за собой калитку и глядя издали на высокие деревья сада, я уже ощущал упоение и счастье. Снаружи была «действительность» — улицы, дома, люди, учреждения, библиотеки, читальные залы; здесь, внутри, была любовь и душа, здесь жила мечта и сказка. И при этом в нашей жизни мы вовсе не отдалялись от мира. В разговорах и мыслях мы часто были в гуще жизни, только как бы на другом поле, от большинства людей нас отделяла не граница, а некий иной способ видения. Мы хотели создать особое жизненное пространство на манер острова, могущее послужить образом или, во всяком случае, предвестием иной возможности бытия. Я, так долго просуществовавший в полном одиночестве, узнал теперь общность, которая возникает между теми, кто привык жить без людей. Больше никогда я не стремился на пиршество счастливых, на праздник радостных, при виде общения других я не испытывал больше ни зависти, ни тоски. И постепенно меня посвящали в тайну тех, кто несет на себе печать.
Нас, отмеченных знаком, остальной мир с полным правом воспринимает как чудаков, сумасшедших и опасных личностей. Мы — пробужденные или пробуждающиеся — стремились к более совершенному состоянию бодрствования, между тем как устремления и поиски счастья всех остальных были направлены на то, чтобы мнения, идеалы, обязанности, саму жизнь и счастье как можно теснее объединить с потребностями и желаниями стада. Там тоже было стремление, величие и сила. Но если, с нашей точки зрения, мы, осененные знаком, осуществляли волю природы к новому, единичному, устремленному в будущее, воля других состояла в упорстве. Для них человечество, которое они любили так же, как и мы, было чем-то законченным, тем, что надлежало сохранить и защитить. Для нас человечество представляло отдаленное будущее: мы направлялись к нему, образ его был нам неведом, законы его не написаны.
Кроме фрау Евы, Макса и меня к нашему кругу более или менее тесно примыкали еще несколько ищущих самого разного рода. Некоторые из них шли своими особыми путями, ставили особые цели, имели особенные воззрения, выполняли особые задачи; это были астрологи, каббалисты, приверженцы графа Толстого, всякого рода застенчивые, ранимые люди, члены новых сект, йоги, вегетарианцы и прочие. Со многими из них у нас по существу не было ничего общего, кроме того уважения, которое каждый оказывал тайным помыслам другого. Иные были нам ближе: они изучали, как в прошлые времена человечество искало своих богов и новые идеалы, их штудии часто напоминали мне о Писториусе. Они приносили книги, переводили тексты с древних языков, показывали изображения древних символов и ритуалов и внушали нам, что весь запас идеалов прошедшие поколения черпали из сновидений и сферы бессознательного, пробираясь к познанию своих будущих возможностей. Так мы распутали весь этот причудливый тысячеголовый клубок древних богов и добрались до того момента, когда забрезжили первые предрассветные сумерки занимающегося христианства.
Мы познакомились с трудами первых ревнителей веры и с тем, как религиозные представления изменялись, переходя от народа к народу. Собранные нами знания и сведения давали возможность критическим взглядом посмотреть на наше время и на сегодняшнюю Европу, приложившую гигантские усилия к созданию нового мощного оружия и в конечном счете оказавшуюся в состоянии глубочайшего, вопиющего духовного опустошения, ибо она завоевала весь мир и при этом потеряла душу.
Здесь тоже были верующие и приверженцы разных спасительных учений: буддисты, которые хотели обратить Европу в свою веру, толстовцы и другие. Мы выслушивали все это в узком кругу, но принимали такие учения только как ряд символов. Нас, отмеченных знаком, нисколько не беспокоило то, каким будет будущее. Для нас любая вера, любое учение были заранее обречены. Для себя мы видели одну обязанность, одну судьбу: каждый из нас должен был полностью стать самим собой, соответствуя семени, брошенному в него природой, и жить согласно своей высшей воле, дабы подготовиться к неизвестному будущему. Потому что все мы ясно ощущали, говорилось ли об этом вслух или нет, что близится крушение существующего мира, за которым грядет рождение нового. Демиан говорил иногда:
— Нельзя себе и вообразить того, что нам предстоит. Душа Европы — это зверь, который бесконечно долго был в оковах. Когда он окажется на свободе, то вряд ли его первые движения будут очень приятными. Но совершенно неважно, пойдет ли Европа прямыми или обходными путями, важно, что станет очевидной подлинная боль европейской души, которую так долго старались скрыть и заглушить. Тогда придет наш час, тогда мы понадобимся, но не как вожди или новые законодатели — до новых законов мы уже не доживем, — скорее, как вершители воли, как те, кто готов действовать и идти туда, куда зовет судьба. Все люди готовы сделать невероятное, если их идеалы окажутся под угрозой. Но никого нет вокруг, когда появляется новый идеал, новое, может быть, опасное, пугающее движение роста. Те немногие, кто тогда окажется на месте и будет помогать, это мы. Поэтому мы и отмечены так же, как был отмечен Каин, для того, чтобы возбуждать ненависть и страх, для того, чтобы вытолкнуть тогдашнее человечество из тесного мирка идиллии и отправить его в опасные дали. Все люди, которые подталкивали человечество к движению, все без исключения оказались только потому на высоте своей миссии, что были открыты для собственной судьбы. Это относится к Моисею и Будде, к Наполеону и Бисмарку. На какой волне поднимается каждый, с какого полюса им управляют, этого он не выбирает. Если бы Бисмарк смог понять социал-демократов и ориентироваться на них, он был бы умным человеком, но не человеком судьбы. Так было с Наполеоном, Цезарем, с Лойолом — со всеми! Всегда надо видеть себя в биологическом смысле и в процессе исторического развития! Когда перемены на земной поверхности выбросили водоплавающих на землю и повергли в воду обитателей суши, то это были открытые для судьбы экземпляры, способные совершить что-то новое и неслыханное, спасти свой вид с помощью новой, успешной адаптации. Были ли это те экземпляры, которые прежде выделялись из числа других своим консерватизмом и устойчивостью или, наоборот, являлись исключениями и революционерами, этого мы не знаем. Но они были готовы и потому смогли спасти свой вид для нового развития. Это мы знаем. Должны быть готовы и мы.
