Первые горизонтальные полоски дневного света тускнели в серой мгле непередаваемо холодно и тоскливо.
Некоторое время я вел паренька, обхватив его за плечи, и что-то как будто говорило из меня:
— Ты сейчас вернешься домой и не скажешь никому ни слова! Ты выбрал неверный путь, совершенно неверный! Мы не свиньи, как ты тогда говорил. Мы люди. Мы создаем своих богов и боремся с ними. А они благословляют нас.
Мы, уже молча, продолжали идти дальше, а потом разошлись. Когда я вернулся домой, было уже утро.
Лучшее из того, что еще принесла мне жизнь в С., были часы, проведенные мною вместе с Писториусом у органа или горящего камина. Мы читали вместе греческий текст про Абраксаса, он читал мне отрывки из перевода Вед и научил меня произносить священное «Аум». Впрочем, не эти уроки стали толчком для моего внутреннего развития, а скорее нечто им противоположное. Благотворным стимулом оказалось стремление двигаться вперед, возрастающее доверие к собственным снам, размышлениям и чувствам, возрастающее осознание силы, которая заключена во мне самом.
С Писториусом мы очень хорошо понимали друг друга. Достаточно было напряженно подумать о нем — и я мог быть уверен, что от него появится какая-то весть. Я мог спросить его о чем-то так же, как и Демиана, при этом он вовсе не обязательно должен был быть рядом со мной — достаточно было вообразить его и направить к нему вопрос в виде интенсивной мысли. И вся душевная сила, которую я заключил в вопрос, возвращалась мне назад ответом. Но это была не личность Писториуса, которую я воображал себе, и не личность Макса Демиана — это был образ, явившийся мне во сне и потом изображенный мною, полуженский-полумужской образ моего демона, рожденный моим воображением, к нему я и обращался. Он жил теперь во мне, в моих мечтах, не в картине на бумаге, а в душе, как некий идеал, некое высшее воплощение меня самого.
Странно, а порою даже и смешно складывались мои отношения с несостоявшимся самоубийцей Кнауером. После той ночи, когда я был ему ниспослан свыше, он привязался ко мне, как верный слуга или собачонка, стремился целиком слиться с моей жизнью и следовал мне безоговорочно. Вопросы и просьбы, с которыми он являлся, были иногда очень странного свойства: то он хотел увидеть духов, то изучать кабалу — и отказывался верить, когда я говорил, что ничего не понимаю во всех этих делах. Он считал меня всесильным. Удивительно однако: со своими глупыми и странными вопросами он приходил ко мне как раз в тот момент, когда мне предстояло развязать в своей душе какой-то узел, так что его неожиданные идеи и желания часто становились для меня ключом для разрешения конфликта. Иногда он становился мне в тягость, и я прогонял его, но в то же время понимал, что и он мне послан, что и от него ко мне возвращалось вдвойне то, что я ему давал, он тоже был для меня руководителем или, во всяком случае, вехой на пути. Всевозможные невероятные статьи и книги, которые он приносил мне и в которых сам искал спасения, научили меня большему, чем я тогда был в состоянии понять.
Позднее этот Кнауер как-то незаметно исчез из моей жизни. Тут ничего не надо было выяснять. Писториус иное дело. С ним в самом конце моих школьных лет мне еще предстояло пережить нечто весьма необычное.
Должно быть, и самому безобидному человеку случается время от времени или хотя бы один раз в жизни вступить в конфликт с прекрасными добродетельными чувствами — уважением и благодарностью. Каждому приходится сделать шаг, который отдаляет его от отца и от учителей, каждый должен когда-то испытать тяжесть одиночества, хотя по большей части люди не могут этого выдержать и униженно приползают назад. От моих родителей и светлого мира детства я оторвался без жестокой борьбы: медленно и почти незаметно стал отдаляться от них и делаться им чужим. Печальное, особенно острое чувство горечи я испытывал, когда возвращался в родной город на каникулы, но до самой глубины оно не доходило, его можно было выдержать.
Но если мы даруем любовь и уважение не по привычке, а подчиняясь глубокому чувству, если мы становимся учениками или друзьями, следуя зову сердца, именно тогда может настать горький и страшный момент, когда начинает казаться, будто главный путь ведет прочь от любимого друга. Каждая мысль, направленная против друга и учителя, становится ядовитым уколом в собственное сердце, каждый жест сопротивления — ударом себе в лицо. Для того, кто считает, что живет в согласии с правилами общепринятой морали, начинают звучать такие слова, как «неблагодарность» и «предательство», как будто кто-то позорит его и клеймит; тогда его испуганное сердце в страхе устремляется к воспоминаниям о детских своих добродетелях, он не может понять, что и этот разрыв должен был произойти и эти узы надо было разорвать.
Постепенно с течением времени во мне созревало ощущение, что признавать учителем моего друга Писториуса совсем не обязательно. В очень важные для меня времена становления мне была дана его дружба, совет, утешение, душевная близость. Господь говорил со мной его устами. Писториус объяснял, толковал мои сны, возвращал их мне. Он дал мне смелость увидеть самого себя. А теперь во мне росло чувство сопротивления. В его словах было слишком много назидания, и меня он понимал далеко не во всем. У нас не было ни споров, ни конфликтов, ни разрыва, не было даже выяснения отношений. Я сказал ему одно-единственное, довольно безобидное слово, но в этот момент иллюзия наших отношений раскололась на пестрые черепки.
Предчувствие уже некоторое время угнетало меня, и вот, когда однажды в воскресенье мы были у Писториуса в его захламленном кабинете, оно стало совершенно отчетливым. Мы лежали на полу перед камином. Он говорил о мистериях, о формах религии, которыми он занимался, о которых размышлял, пытаясь понять их перспективы в будущем. Мне все это казалось скорее забавным, чем жизненно важным. В его словах я ощущал ученость, усталое копание в развалинах прежних миров. И вдруг я почувствовал отвращение ко всему этому культу мифологий, к этой игре в мозаику традиционных религиозных форм.
— Писториус, — сказал я со злобой, совершенно неожиданной, испугавшей меня самого, — расскажите мне лучше какой-нибудь сон, действительный сон, который вы видели ночью. А все, о чем вы сейчас говорите, звучит чертовски старомодно!
Он никогда еще не слышал от меня таких речей, а сам я в тот же миг понял со стыдом и ужасом, что стрела, пущенная в него и попавшая ему в сердце, получена мной из его же арсенала: в раздраженной и резкой форме я вернул ему те самые упреки, которыми он иногда в моем присутствии иронически осыпал сам себя. Он сразу все понял и замолчал. Я поглядывал на него со страхом, он сильно побледнел.
После долгого тяжелого молчания он подложил в камин полено и тихо сказал:
— Вы совершенно правы, Синклер. Вы умный человек. Я больше не стану докучать вам всей этой старомодной материей.
Он говорил спокойно, но в этом спокойствии ясно слышалась боль от нанесенной мною раны. Что я наделал!
Я чуть не заплакал, всем сердцем готовый просить прощения, заверять в своей любви и нежной благодарности. В голову приходили трогательные слова, но я не мог их произнести. Я по-прежнему лежал на полу, смотрел в огонь и молчал. Молчал и он. Так мы лежали, пламя догорало, опускалось, и с каждой угасающей искрой я чувствовал: прекрасное и дорогое исчезает, улетает от меня, чтобы больше никогда не возвратиться.
— Боюсь, вы меня неверно поняли, — сказал я наконец хриплым, сдавленным голосом. В горле у меня пересохло. Глупые, бессмысленные слова звучали механически, как будто я читал вслух какой-нибудь бульварный роман.
— Я понял вас правильно, — ответил Писториус тихо, — да вы ведь и правы.
Он подождал, а потом медленно продолжил:
— Настолько, насколько вообще один человек может быть прав в отношении другого.
«Нет, нет, — кричал голос внутри меня, — нет, я не прав!» Но сказать я ничего не мог. Я знал, что одним-единственным словом обозначил очевидную слабость Писториуса, попал в его больное место. Коснулся того, чему он сам в себе не доверял. Его идеалы отдавали «антиквариатом», его поиски были устремлены назад, в прошлое, он был романтиком. И вдруг я осознал до самой глубины души: то, чем был для меня Писториус, все, что он мне дал, он не мог дать самому себе. Он вывел меня на путь, на котором мне предстояло перегнать и покинуть своего учителя.
Бог знает, как может вдруг вырваться такое слово. Я не хотел сказать ничего плохого, совершенно не предвидел катастрофы. Я произнес нечто, чего еще не понимал в момент произнесения, следуя внезапно пришедшей в голову иронической, недоброй идее, но она оказалась судьбой. Маленькая бездумная грубость с моей стороны стала для Писториуса приговором.
О, как я мечтал в тот момент, чтобы он рассердился, начал защищаться, накричал на меня! Ничего подобного. Я должен был сделать все это сам, внутри себя. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но он не мог, и поэтому я видел, как больно его задел.
