— Ну, матушка, — сказал он наконец, — идет мой путь куда-нибудь дальше?
Она не шелохнулась и сделала только чуть заметное движение головой, которое можно было истолковать и как утверждение, и как отрицание. Потом она пошарила рукой в кармане юбки и извлекла какой-то предмет, выложив его на туго натянутый на коленях подол. Это была краюшка хлеба и комок слипшейся соли, прообраз пищи, подносимой бракосочетающимся, чтобы в доме всегда был достаток. Хлеб был почерневший и твердый, как камень, и соль блестела, как замерзший горный кристалл.
— Премного благодарен, — сказал Роберт, — но я не жених, матушка Забота.
Это слово неожиданно сорвалось у него с губ, ибо ему показалось, что она несла заботу обо всем.
— Матушка Забота, — повторила рыночная торговка у дороги, — так вы меня уже знаете?
Не успела она откинуть вуаль, как Роберт опустился на колени.
— Анна! — пробормотал он прерывающимся голосом.
— Как милостиво с вашей стороны, что вы назвали меня матушкой Заботой.
— Что с тобой произошло? — воскликнул он потерянно. — Как ты попала сюда? Почему ты не в городе? — Он встал на ноги. Мысли и чувства смешались. — Тебя послал сюда Великий Дон? — продолжал он допытываться. — Мое заклинание избавило тебя от тропы демонов? Ты избежала участи уйти в великое ничто? Ах, чтобы ты оставалась здесь, чтобы ты снова была!
Она не отвечала ему; лицо ее словно было высечено из дерева, и нельзя было понять, застыло ли оно в завершенности черт нежной текстуры или было во множестве морщин. Оно то казалось древним, то по-детски юным, то чужим, то близким. Она легко отломила кусочек от затвердевшей краюхи хлеба, отковырнула несколько крупиц от комка соли, посыпала ими хлеб и сунула ему в рот.
— Чтобы вы понимали язык мыслей, — сказала она и спрятала хлеб и соль в карман юбки.
Кусок, который медленно размяк у него во рту, пока он наконец смог проглотить его, на вкус был горький.
— Теперь вы, стало быть, знаете, что я уже не принцесса, — сказала она, — которая ждет избавления. Я больше не лежу в беспробудном сне. Теперь меня не нужно никому звать в старое и новое.
Она говорила тем певучим голосом, который так хорошо знаком был Роберту; таким же голосом она говорила, что он в особенности помнил, о бедствиях земли, когда они прохаживались перед домом ее родителей. Тогда он поразился этому тягучему речитативу, звучавшему с пророческой отрешенностью, теперь же он, как лекарство, действовал на него благотворно.
Он заметил, что она сидела на треножнике, как одна из Сибилл, и у ее ног брала начало река, которая отделяла город от мира живых. Она восседала непосредственно у входа в царство смерти, как сидят парки у входа жизни. Она следила за призраками, за тенями, что скользили мимо нее, чтобы навсегда исчезнуть в пещерах, которые ими не воспринимались, не осознавались. Мимо нее тянулись все, кто из столетия в столетие возвращался в изначальное лоно, где жизнь теряла очертания и формы, освобождалась для извечной природной силы возрождения. Она стала одной из хранительниц порога, была навеки избавлена от земного круговорота. Ее глаза видели мир по ту сторону реки и вбирали в себя тени города, ее мысли проникали сквозь толщу времен и питали вечность.
— Ты больше не знаешь меня? — спросил он.
— Я не могу знать вас как частное лицо, — сказала она, — я знаю только, что вы посланы как хронист.
— Мы любили друг друга, Анна!
— Это другое время.
— Благодаря тебе я попал сюда, — вырвалось у него, — благодаря тебе я стал тем, что я есть.
— Я посылаю дальше свои мысли, как гонцов, — сказала она, — и вы услышите их, вы уже слышали, когда говорили с Великим Доном.
— Ты знаешь об этом?
— Когда вы с ним разговаривали, — сказала она, — я уже сидела здесь, на этом месте.
Роберт впился в нее глазами.
— Матушка Забота, — начал он и запнулся.
— Нас, — сказала она певучим голосом, глядя в пустоту, — три вещих сестры. Одна сидит у дороги, другая — там, у тех пещер, а я — здесь. Когда-то мы звались Надежда, Любовь и Вера, а теперь — матушка Печаль, матушка Забота, матушка Терпение. Мы не зачинаем, не рождаем, мы — есть.
— Надежда, — медленно проговорил Роберт, запоминая, как ученик, слова Сибиллы, — стала Печалью, Любовь стала Заботой, Вера стала Терпением. Печалиться, заботиться, терпеть — вот смысл твоего заклинания.
— Многие, — сказала Сибилла-Анна, — корчатся до последнего, как Богом забытый знак вопроса.
Она рассказывала о тропе демонов, на которой умершие очищаются на своем пути из города мертвых в великое ничто. Трудна тропа для тех, кто не мог расстаться с мыслью о своей значительности, тогда как другие, те, которые при жизни усвоили себе, что они часть природы, часть дао, выдерживают этот путь сравнительно легко. Тому кто подвергал испытаниям тело и дух, подобно Аскету, йоге, затворнику или мученику, пошли на пользу добровольные лишения на этом последнем отрезке пути.
Когда Роберт хотел идти дальше, к пещерам, она остановила его — его час еще не настал. Он стоял в ее магическом кругу.
Роберт: Почему люди так мучаются и заучивают такую массу вещей?
Анна: Чтобы у них было что забывать.
Роберт: И так все время?
Анна: И так все время.
Роберт: Что мне делать?
Анна: С улыбкой протягивать нить жизни.
Роберт: А твое дело?
Анна: Преображать действительность.
Роберт: В мечту?
Анна: В закон бытия.
Роберт: Скажи мне еще вот что: для чего живут?
Анна: Чтобы научиться умирать.
Хронисту открылось все таинство встречи, когда вещая Анна взяла в свои окоченевшие руки круглый булыжник.
— Я убаюкиваю его, — сказала она, — как наше дитя. Мысль, что мертвые служат живым, пронзила его сердце.
— Матушка Забота, — проговорил он.
Снова одна из теней отделилась от вереницы, но тотчас отпрянула назад, почувствовав близость Роберта. Черты лица были померкшие, и всякие признаки пола стерлись. Тень беспокойно кружилась в воздухе, подпрыгивала, как будто наскакивая на чуждые предметы, пока ей не удалось на мгновение коснуться кончиками пальцев камня, который держала в руках Сибилла. Она пробормотала какое-то заклинание, и хронист не удивился, услышав, что это была индийская мудрость: "Eko dharmach param #353;reyah / K #351;amaik #257; #353; #257;ntruttama" — "Лишь истина есть высшее добро, и лишь терпение есть высшее благо". Тень снова примкнула к веренице, тянувшейся в направлении к пещерам. Роберту показалось, что на том месте, которого коснулся пальцами дух, остался знак, маленькая, как пятнышко, отметина, последняя руна судьбы.
Он смотрел в сумеречный свет, который не сгущался, не рассеивался. Подобно гранитным ульям, лежали округлые вершины холмов доисторического ландшафта с черными дырами пещер, которые уходили в невидимую глубь и терялись в бесконечности. Потом он подошел к Анне, сидевшей как изваяние, и склонился над ней. Он не мог совладать с собой и, закрыв глаза, коснулся губами ее холодного лба. Она оставалась застывшей и неподвижной.
Потом, когда он медленно шел назад мрачной дорогой по краю ущелья, он уже не мог сказать с уверенностью, жаркие губы его сами нашли лоб Анны — или он поцеловал ледниковый камень, который подставила ему Сибилла.
Леонхард встретил хрониста в хижине молча, не проронив ни слова; дав ему отдохнуть, он повел его снова в город той же дорогой, какой они пришли сюда днем. Когда они подходили к Архиву, уже перевалило за полдень.
В помещениях Архива атмосфера уже не была столь тревожной, в них снова воцарился размеренный порядок. Но Роберт не мог найти себе места. На его рабочем столе лежал отпечаток некоей официальности, пандекты и папки казались чуть ли не чуждыми. Ото всего, к чему он ни обращался, веяло холодом, какой он ощущал в первые дни своего пребывания здесь.
И с Перкингом он испытывал некоторую неловкость, чувствуя в нем, при всей предупредительности почтенного ассистента, некое превосходство, а оно действительно было в усопшем, находившемся за чертой всего земного. Это был барьер между жизнью и смертью, который оставался непреодолимым, хотя он, доктор Линдхоф, обретался в самом царстве умерших. Он и раньше всегда чувствовал эту разделяющую черту, переступить которую он был не в состоянии. Он оставался живым, тогда как другие едва лишь сохраняли свой собственный облик, прежний образ земного существования. Он еще находился на пути, с которого всякий смертный снова и снова пытается беспомощно заглянуть в будущее; умершие же достигли органической цели жизни и безучастно смотрели назад. Червь зависти порой точил его.
Леонхард между тем приготовил по желанию архивариуса в его рабочем кабинете чан с горячей водой. Роберт разделся и влез в него. После ночного путешествия он испытывал потребность в очищении и с наслаждением лил и лил на усталое тело горячую воду. Ванна освежила его, вода смыла следы бессонных часов, только сердце билось учащенно и беспокойно. У него еще оставалось время до того часа, на который была назначена встреча с Высоким Комиссаром.
