У архивариуса временами пробегал по спине холодный озноб. Причиной тому был, вероятно, сырой воздух подземелья; на стенах туннеля блестели при свете лампы капли воды. Он поднял ворот пиджака.
— Мы уже прошли больше половины пути, — ободряюще сказал Леонхард. — Скоро достигнем решетки ворот.
— Хорошо, — отозвался Роберт, которому беседа с юношей скрашивала неудобства дороги. Архивариус снова заговорил об учителе, тоже теперь получившем отсрочку с легкой руки господина в сером цилиндре, поскольку оправдательный приговор касался обоих партнеров, парами проходивших мимо него.
Юноша согласился с архивариусом, но заметил при этом, что никто не знает, к кому из двоих в данном случае относилось решение Великого Дона. Вполне может быть, что продление срока вышло благодаря не ему вовсе, а их бывшему учителю.
Роберт, который продолжал верить в уравнивающую справедливость, вознаграждение и расплату, не хотел допускать такую возможность.
— Мой архивариус, — возразил Леонхард вежливым тоном помощника, — мыслит еще в моральных категориях жизни, что естественно для него.
— Я не раз имел случай убедиться, — сказал хронист, — что здесь никого не зачисляют в тот разряд, на какой человек мог рассчитывать с учетом своих положительных качеств или недостатков. Тем не менее в основе смотра, если я правильно понял приветливого секретаря, лежит определенная закономерность. Происходит всеобщее уравнивание вины и невиновности, разумеется коллективное, значит, с точки зрения всеобщего, а не с позиций отдельного индивидуума.
Леонхард, хотя и согласился с архивариусом, не придал его словам большого значения. По его убеждению, поступки Великого Дона не поддаются никакой оценке умершими их эмпирическим опытом. Леонхард считал, что составление пар служило статистическим целям, чтобы внешне отразить равновесие добра и зла. Пары, как только они покидают арену Великого Дона, распадаются. Дальнейший путь по тропе демонов каждый проходит отдельно, сам по себе.
Наконец они дошли до решетки из кованого железа. Впереди мерцал слабый свет, сочившийся через выходное отверстие туннеля. Человек пять стражников в овчинных тулупах сидели в пещере, вырубленной в скальной стене, и играли в карты. Леонхард назвал пароль. Мрачный парень неохотно поднялся и отпер заржавевшим ключом городские ворота. Створы заскрипели на шарнирах и отворились только наполовину. Стражник, зевнув, снова вернулся в пещеру.
Они вышли из туннеля. Перед ними расстилалась серая каменистая пустыня. Слепило глаза от молочного сверкающего света. Направо, шагах в тридцати, темнело базальтовое ущелье, над которым ползли белые, как вата, клочья тумана. На краю его, у крутого откоса, стояла сложенная из грубо отесанных камней низкая хижина.
— Это последнее строение у черты города, — пояснил Леонхард. — Не каждый достигает его столь удобным путем, как мы. И вообще, лишь немногим позволено сделать здесь последнюю остановку.
Дул резкими порывами холодный ветер. Камни с грохотом катились в пропасть. Тяжелая дверь была чуть приотворена. Они вошли через нее друг за другом и оказались в длинном и узком, как кишка, помещении, по которому стлался чад от горевших сосновых лучин.
— Большинство гостей уже в сборе, — послышался звучный женский голос.
В скудном свете лучин архивариус различил дородную фигуру, которая обеими руками прижимала к груди две пузатые оплетенные бутыли. Она кивнула на угол, где стоял туалетный стол с лоханкой воды, полотенцем и щеткой для одежды. Роберт охотно воспользовался предложением. От едкого дыма у него першило в горле.
— У нас здесь плохая вытяжка, — сказала мамзель. — В зале получше. А теперь мы зажжем свечи.
Она толкнула ногой дверь.
После того как Роберт умылся и почистился, Леонхард протянул ему пергаментный лист со служебной печатью. "В честь городского хрониста Префектура устраивает прощальный вечер с друзьями", — прочел Роберт.
Войдя в зал, заполненный, хотя и не столь сильно, как сени, синим дымом, в котором мглисто мерцали огоньки свечей, он увидел празднично убранные столы, поставленные в виде подковы. Блестели голые, свежеокрашенные белой известью стены. Сидевшие за столами гости поднялись со своих мест, и раздался хор мужских и женских голосов:
— Moribundi te salutant! [Умирающие приветствуют тебя! (лат.)]
— Morituris, — ответствовал хронист, — vos salutat! [Идущий на смерть приветствует вас! (лат.)]
— Salva animas nostras et dona nobis pacem, — прокатилось по хору. [Спаси наши души и даруй нам покой (лат.)]
Архивариус занял место в середине стола. Леонхард, войдя в роль пажа, встал позади него. Дородная мамзель начала разливать вино по бокалам из оплетенных бутылей. Перед каждым из гостей стояла горящая свеча. Наступила торжественная тишина.
Роберт медленно обвел взглядом гостей, которым позволено было после смотра сделать здесь последнюю остановку. Среди присутствующих он увидел Кателя, своего отца, юного Лахмара, путешественника в Хенну, родителей Анны, Самой же Анны не было. Он истолковал это как благоприятный знак, видимо, ей, как уже Леонхарду, продлили срок пребывания в городе.
Мгновенный холодный озноб пробежал по его телу, когда он обнаружил здесь и других знакомых ему людей, тех, с кем встречался еще незадолго перед тем, как пересек пограничную реку. Смерть, вероятно, настигла их уже во время его пребывания здесь; с того дня, как он приехал сюда, должно быть, прошел не год и не два. Многие, он знал, умерли еще до его отъезда, но поскольку он не встречал их в городе, то полагал, что они уже давно отправлены в дальние поля. Радость и боль последнего свидания с ними остро пронзили теперь его сердце.
Тут сидел приятель-поэт, который умер с горя, сломленный несчастным духом своего времени. Высокий открытый лоб его светился, как и прежде, умом, только между бровей лежала складка страдания. Роберт часто бывал у него в доме и знал стихи его семи поэтических сборников, которые попадались ему и в Архиве. Поэт заслуживал первого тоста, и Роберт обратился к нему со словами: "Вечно пребудет земля нашего духа приютом", — строкой из стихотворения поэта, написанного им в память об умерших друзьях.
Несколько неловким, размашистым движением подняв бокал, приятель-поэт произнес в ответ: "Отныне и навсегда!" И прибавил, прежде чем поднести бокал к губам: "Жаль все-таки, что все прошло. Земля, прекрасная звезда наших желаний, существует, только пока на ней живут". Он отпил глоток и устремил задумчивый взгляд перед собой, продолжая держать бокал в руке.
— Ты знаешь, Роберт, — сказал он после минутного молчания, — я не вынес безумия немцев, тех немцев, что сами себе были врагами.
— Ты сохранил верность возвышенной музыке сфер.
— Моя воля иссякла! — воскликнул поэт, глядя в пустоту; это были слова, которые исторглись из его губ в минуту смерти.
Хронист поочередно приветствовал сидящих за столом: артиста из Дрезденской Колонны, чей резкий, прерывистый смех напоминал крик лошака, пражского архитектора, и Лео, художественного критика, с китайской бородкой на искаженном конвульсивной улыбкой лице. Рядом с Кателем он увидел Эрдмут, возлюбленную своей юности, а вон там ему махнула рукой Ютта, родом с Рейна, которая погибла при пожаре; она, со свойственной ей порывистостью привстав с места, чуть не опрокинула бокал с вином. Тут сидел Иоахим Фельде, остроумный забавник с радио, оживленно беседуя с месье Бертеле, а там Бебукен, который с приятной улыбкой всю жизнь изворачивался, как мог, и все же был вынужден под конец сунуть свою умную голову в петлю, им же самим завязанную. Увидел он здесь и художника-шрифтовика, которого они дразнили между собой "ненасытная радость".
Напротив архивариуса наискось сидел мужчина лет пятидесяти, спокойно наблюдавший за сидевшей за столом компанией. Умный, по-крестьянски скроенный череп, лицо, отмеченное печатью глубокой мысли и страдания. На носу подрагивало пенсне в черной оправе. Тонкая морщинистая шея высовывалась из-под широкого отложного воротничка.
— А я и подумать не мог, что еще раз увижусь с вами! — воскликнул Роберт.
— Завеса, скрывающая неведомое, время от времени приподнимается, — приветливо отозвался профессор, когда-то заведовавший кафедрой католической философии, — и новый шаг связан с новым риском.
— Ваша старая тема! — сказал Роберт.
Когда профессор Мунстер попросил хрониста молиться за него, Роберт заметил ему, что он все больше отмежевывается от христианской догмы белой расы.
— Когда-то, — возразил профессор, — вы называли молитву западноевропейской формой медитации. Погрузитесь же в медитацию. Это единственное, что еще может помочь.
Роберт знал о муках и страданиях, через которые прошел уважаемый друг. Болезнь только усилила его набожность. Как он мог прикидываться теперь, когда узнал действительность в городе за рекой?
