Старый рабочий вспоминал о старике-фабриканте кожевнике П. А. Бахрушине: «Петр Алексеевич, Царство ему Небесное… каждый день, бывало, фабрику обходит — утречком и после пяти вечера. Очень любил отделение, где большие кожи выделывали. Веселый был и доброй души. Увидит рабочего с цигаркой, а тогда насчет куренья на фабрике строго было, уж больно много везде корья разбросано было, — не ровен час, упаси Господи, загорится, подойдет сзади тихонько, хлопнет по плечу и скажет шепотком: „Брось курить-то, а то невзначай молодой хозяин увидит и оштрафует“. Да подмигнет этак глазом… А то кто из рабочих, из молодых особенно, бывало ежели в куренье попадется да в штрафной книге его пропишут, то сейчас к Петру Алексеевичу — так, мол, и так. Он сейчас вызовет приказчика и скажет: „Послушай, голубчик, сделай мне личное одолжение, зачеркни штраф-то его, а я уж тоже постараюсь тебе чем-нибудь отслужить“»[270].
Естественно, не везде отношения между работодателями и работниками были столь идиллическими, но патриархальность была идеалом, которому большинство старалось соответствовать, а там, где такие отношения не складывались, и текучесть кадров была выше, и качество работы хуже; не говоря уже о том, что фабрикант в этом случае испытывал к себе неприязнь, а его фабрика была постоянным источником угрозы социального конфликта.
Брали на фабрики и учеников, для чего заключались такие, к примеру, «условия», как на фабрике А. Ф. Бахрушина (относятся к 1845 году):
«1) В ученики принимаются крепостные и другого звания люди не моложе 18 лет и остаются на заводе пять лет.
2) Поступив на завод, они должны быть снабжены узаконенными видами, иметь приличную одежду и внести хозяину единовременно пятьдесят рублей серебром.
3) Во все время пребывания их на заводе они снабжаются от хозяина одеждою, обувью и здоровою пищею, также пользуются банею.
4) Хозяин принимает на себя наблюдение за успехами в обучении и за доброю нравственностию учеников, которые обязаны прилагать всевозможное старание и безусловно ему повиноваться.
5) Ученики, которые по лености или неспособности, и особенно по дурной нравственности, не подают надежду к успешному обучению, исключаются»[271].
Рабочие традиционно очень ценили доверительный, «отеческий» тон своего работодателя и благодарно воспринимали малейшее проявление заботы с его стороны. Характерна в этом отношении ситуация, зафиксированная Е. З. Барановым.
Рабочий-мраморщик рассказывал ему об известном московском подрядчике — строителе Петре Ионыче Губонине: «Брался он за самые что ни на есть трудные и самые грязные работы. Что ни болота, то ему и подай, что ни камни, горы, трущобы — подавай ему, он ни от чего не откажется. И представит тебе работу, как в чертеже указано. А работал на совесть, прочно. Понимающий инженер глянет и, хоть не знает, что тут Губонин работал, а сейчас скажет:
— Губонина глаз смотрел, Губонина рука направляла.
Дело свое Губонин тонко понимал. И такого обычая держался. Собьет, бывало, артель человек в пятьсот, а то и больше…
— Вот что, говорит, ребятушки: работа будет тяжелая и грязная. Я, говорит, не хочу вас обманывать, а наперед объявляю: тяжеленько придется. Но только, говорит, надеюсь на вас, как на каменную гору — не дадите вы меня в обиду.
Тут рабочие и закричат:
— Не дадим, Петр Ионыч!
А он снимет картуз и поклонится им:
— Спасибо, говорит, ребятушки. Только, говорит, работа от нас не убежит, успеем наработаться, а давай-ка сперва попьем, погуляем…
И выкатит сорокаведерную бочку водки, а солонины — ешь до отвалу! И тут примутся ребята гулять — недели две пьют без просыпу, а как отгуляются, тут только держись! По пояс в болоте стоят, в грязи копаются, а работают.
У другого подрядчика давно бы сбежали с такой работы, а у Губонина ничего, сойдет. А какой заболеет от простуды, сейчас ему чайный стакан настойки на стручковом перце. Вот он дернет и ляжет, с головой укроется. Пот и прошибет его, болезнь потом и выйдет… Ну, и умирало немало народу — и настойка эта не помогала…
Ну и работают, бьются. А кончат — Петр Ионыч опять картуз снимет и поклонится:
— Спасибо, говорит, ребятушки, молодцами работали.
И опять такое же угощение. Ребята пьют, а к Губонину денежки плывут»[272].
Во второй половине века рабочий день на московских фабриках длился от 10 до 13 с половиной часов. На бумагопрядильных и бумаготкацких производствах часто встречалась трехсменная система: каждая смена по б часов. При круглосуточной работе предприятия часто трудились неделю ночь, неделю — день. Воскресенье повсеместно было выходным днем; в субботу чаще всего работали до обеда. Помимо воскресных дней отдыхали по праздникам — на Рождество и Новый год, на Крещение, Сретение, Благовещение, на майского и декабрьского Николу, на Петра и Павла, в Ильин день, на Преображение, на Успение Богородицы, на Покров и т. д. Всего выходило 19 обязательных праздничных дней. Помимо этого, на разных фабриках праздновали и в другие дни — на именины хозяина, на Рождество Богородицы, на праздник Казанской иконы Богоматери и др. Пасху могли отмечать где два, где четыре дня, Масленицу — от 1 до 3 дней (помимо воскресенья). Так набегало еще от 10 до 20 дней, а кое-где и больше (на фабрике Коншина, на мануфактуре Зимина таких дополнительных праздничных дней было по 22). Проводилось большинство выходных и праздников в среде фабричных довольно однообразно. «Воскресные и праздничные дни, — живописал Д. А Покровский московские фабричные окраины, — …отличаются редким оживлением: трактиры и кабаки по целым дням держатся как в осаде, на тротуарах нет прохода от „публики“, притом самой „серой“, полиция теряет голову, всюду слышится традиционная гармонья под аккомпанемент полупьяных песен, фабричная сволочь дает полную свободу своему непристойному жаргону, и горе добропорядочному обывателю, если он, особенно под вечерок, вздумает прогуляться с женой, сестрой, дочерью по оживленной улице, не заткнувши им крепко-накрепко уши ватой»[273]. (Как и большинство современников, Покровский фабричных и мастеровых не любил.)
В послереформенное время уже почти не встречалось предприятий, где бы рабочих распускали на рождественские или пасхальные каникулы, поэтому на фабрики шли в основном те крестьяне, которые жили поблизости от Москвы и могли быстро добираться домой. Кое-кто из фабричных стал в это время обосновываться в городе на постоянное житье — строили или снимали домики или квартиры, выписывали семью.
Все же большинство рабочих продолжали жить несемейно и при фабриках. Ткачи, столяры и некоторые другие при этом продолжали по традиции ночевать прямо на рабочем месте: на станке или верстаке, но на большинстве предприятий заводились так называемые рабочие спальни, то есть фактически казармы, в которых помимо собственно спальных помещений, уставленных нарами, имелись общая столовая и кухня. Жилищные условия на большинстве предприятий были очень плохими — в таких казармах было грязно, жарко и тесно. Спали на ничем не покрытых нарах, подстилая собственный полушубок, нередко по нескольку человек на одном лежаке, кое-где даже без разделения полов — мужчины и женщины вперемежку. В своих «Очерках фабричной жизни» А. Голицынский описывал такую общую казарму — «кухню» на фабричном жаргоне (потому что в этом же помещении и готовили, и ели): «Все — бабы, девки, молодые парни, дети, старики и старухи — все помещались в одной кухне и спали вповалку, друг возле друга, кому где оставалось место»[274]. Подобные места много способствовали тому, что нравы «фабричных» считались, и не без основания, исключительно «циничными» и распущенными.
При работе посменно одни и те же нары часто занимали люди, работавшие в разные смены, то есть у рабочего не было никакого своего угла.
Лишь в 1880-х годах стали кое-где появляться более благоустроенные казармы (на золотоканительной фабрике Алексеева, на красильно-набивной Кузьмичева и некоторых других), где спальные помещения были более просторными, с большими окнами, что обеспечивало свежий воздух, хорошо протапливаемые и относительно комфортабельные. Каждому рабочему здесь выдавалась постель — тюфяк, подушка и белье, а также спальная одежда, в которую полагалось переодеваться, придя из цеха, — рубаха и портки. В таких усовершенствованных казармах следили за порядком: трижды в день выметался пол, дважды в неделю пол мыли, еженедельно меняли постельное белье. Было отделение для семейных. Имелись собственная баня и благоустроенные уборные.
Если за проживание в казарме рабочие ничего не платили, то кормиться в послереформенное время им уже чаще всего приходилось за свой счет. Лишь на самых маленьких предприятиях сохранялись традиционные ранее «хозяйские харчи». В большинстве же случаев на фабриках среди холостых рабочих (семейным, естественно, готовила жена) процветала артельная система. Несколько рабочих одной специальности (или земляков, или одинаково получающих) сообща выбирали старосту и нанимали кухарку. Староста получал с каждого артельщика взнос — обычно от трех с полтиной до четырех рублей в месяц и на эти деньги закупал провизию, следил за приготовлением еды и вел «ерэстр» (реестр) прихода и расхода. За труды ему полагалось небольшое вознаграждение — по 5–20 копеек с человека. Иногда вознаграждение таким старостам шло и от фабрики, через контору. Новый член артели, кроме того, делал взнос за посуду (1 рубль) и на «спрыски» всем артельщикам.
