еще матрас за те же деньги.
Когда мы наконец сторговались, Пэдди предложил заглянуть в «Голову оленя» — так назывался паб на Дейм-стрит. Стены — панели из темного дерева, барная стойка тоже из темного дерева и латуни. За стеклянной дверью с причудливой гравировкой располагался небольшой зальчик, который здесь называли «закуток». И да, в самом деле на стене висела большая оленья голова со стеклянными глазами. Мне сразу понравилось это место, особенно закуток и непередаваемое ощущение уюта, когда оказываешься за закрытой дверью. Пэдди настоял на том, чтобы заплатить за первую порцию выпивки. Когда спустя три часа мы покинули бар, я была не только слегка навеселе, но и ошеломлена разнообразием тематики нашей беседы, ставшей украшением дня, начиная с недавней забастовки мусорщиков в Дублине («При такой работе имеешь смутное представление о природе человека», — заметил Шон) и заканчивая тем, насколько жизнеспособно коалиционное правительство Ирландии: «Шинн Фейн» в союзе с лейбористами. Попутно я совершила краткий экскурс в историю ирландской политики, узнав, что вражда между «Фине Гэл» и «Фианна Фойл»[73] прослеживается еще со времен гражданской войны. Мне задавали всевозможные вопросы об Америке, например продержится ли Никсон, ведь вокруг его шеи уже затягивалась петля Уотергейта. С неменьшим интересом Пэдди расспрашивал о Нью-Йорке и его джазовых клубах. Я поведала, как меня в одиннадцать лет против воли отлучили от этого прекрасного города, к которому я до сих пор очень привязана.
— Что ж, после университета вернешься, — заметил Шон, — и, возможно, там все будет не таким, как тебе запомнилось. Потому что все меняется.
— Кроме тебя, — подытожил Пэдди.
— Ну, и кто из нас порет чушь? — Шон усмехнулся.
«Гиннесс» пился на удивление легко. Примерно в полдевятого Шон предложил всем нам отправиться в знакомый ему ресторанчик под названием «У Гая», на Лоуэр-Бэггот-стрит, где еду подавали до десяти вечера. Мы сели в такси, пролетели по переулкам, направляясь к северу от Стивенс-Грин, и, миновав потрясающе красивую площадь в георгианском стиле, выехали на Бэггот-стрит. Шон заплатил таксисту двадцать пять пенсов. Мы вышли из машины перед скромным домом в ряду сплошной застройки, поднялись по лестнице и оказались в довольно простой комнате с несколькими плакатами на белых стенах. На плакатах были изображены Че Гевара, а также усатый мужчина в одежде рабочего начала века, стоящий на мыльнице, — он призывал к объединению.
К нам вышла необъятных размеров женщина в комбинезоне и настороженно посмотрела на Шона:
— Господи Иисусе, вот удача, что ты приперся сюда на ночь глядя.
— Как дела, Мэгги? По-прежнему сражаешься за революцию?
— Отвали, дурень. Что за милашку ты сегодня решил испортить?
— Это Элис…
— И я уже испорчена, — добавила я.
— Как скажешь, — хмыкнула Мэгги. — Вид и говор у тебя как у американки за границей. Смотри не подпускай к себе этого старого потаскуна. Тем более что в этом деле он — дерьмо.
— Благодарю за потрясающую рекомендацию, — фыркнул Шон. — В следующий раз, когда я тебя оседлаю, процитирую тебе эти слова.
— Раньше чертова чума вернется на этот берег, чем я позволю тебе снова себя оседлать, — буркнула Мэгги повернулась ко мне: — Будешь наше обычное — баранину с жареной картошкой?
Спиртное «У Гая» не подавали. Только чай в больших глиняных чайниках. Мэгги вернулась через несколько минут с чайником, тремя чашками, молоком и сахаром. Когда она устремилась к следующему столу — в ресторанчике было многолюдно, — Шон покачал головой:
— Вечно меня тянет к сердитым.
— Вроде Шейлы — той женщины, которая была у вас утром?
— Шейла не сердитая. Просто ей больше по душе делить ложе с женщинами. Эта сучка недостойна того, чтобы ты о ней даже вспоминала.
— По-вашему, все женщины — сучки, Шон? — Я возмутилась его сексистским тоном.
Положив руку мне на колено, Шон погладил его:
— Ах, до чего мне нравится эта женская солидарность.
Пэдди, сняв с чайника крышку, помешал ложкой чернильно-черную жидкость:
— О чае Мэгги одно можно сказать наверняка: он, блин, такой крепкий, что можно мертвеца оживить.
— Что она наверняка и проделала не раз, — усмехнулся Шон.
— Ты никак решил выдать нам свои интимные секреты, Шон? — Пэдди засмеялся.
— Видишь, Элис, какой он говнюк? — повернулся ко мне Шон.
Я лишь улыбнулась, ведь во мне еще бродили четыре пинты, принятые в «Голове оленя».
— Элис — дипломат, — сказал Пэдди.
— Элис сейчас нужно поесть чего-нибудь и выпить убийственного чайку Мэгги. — И Шон подвинул ко мне чашку.
Чай оказался именно такой крепости, как предупреждал Пэдди. Баранина была зажарена до румяной корочки в том же масле, что и картошка. Я наблюдала за Пэдди, который положил себе в чай четыре ложечки сахара, а картошку полил уксусом.
— Это что-то новенькое, — с трудом выговорила я, гадая, насколько внятно это прозвучало. — Уксус на картошку фри.
— Ясен пень, американка ждет, что сейчас все зальют кетчупом.
— Ничего я не жду. Это просто наблюдение и пьяная болтовня.
— Запихни-ка лучше в себя эту жратву — увидишь, пойдет на ура.
От ресторанчика нас вытолкали около одиннадцати. Пэдди спохватился, что ему пора домой, «а не то хозяюшка устроит чертов ад за то, что я исчез на весь вечер». Я впервые услышала, что он женат. Только после того, как он нас оставил (на прощание он долго тряс мне руку, обхватив ее обеими своими, и обещал доставить все на следующей неделе, как только комната будет отремонтирована и готова к заселению), я осознала, мгновенно протрезвев, что сегодня вечером домой не попаду. Услышав об этом, Шон в ответ обнял меня:
— Добро пожаловать ко мне в постель. — И добавил, рыгнув: — Ну, давай, что ли, поцелуемся.
Бывают моменты, когда чувствуешь себя идиоткой. Шон открыл рот и обдал меня смешанным запахом баранины, картошки с уксусом и пива «Гиннесс», которое мы пили несколько часов назад. Я попятилась, уклонившись от его попытки обнять меня.
В это время мимо проезжало такси, я протянула руку и отчаянно замахала. Добравшись до дома миссис Бреннан, я, пошатываясь, подошла к двери. Мне удалось вставить ключ в замок. Я попыталась провернуть его, чтобы отпереть замок. Не получилось. Я попробовала еще раз. Снова не повезло. Дверь была заперта. Моя квартирная хозяйка, как и обещала, оставила меня на улице в наказание за опоздание. Я огляделась. Освальд-роуд была пуста, как кладбище ночью, окна во всех домах наглухо закрыты ставнями. Делать было нечего, и я поплелась к окну, располагавшемуся рядом с дверью. Вцепившись пальцами в раму, я попробовала поднять ее, уверенная, что окно тоже заперто. Но на сей раз удача была на
