Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный котел со щами.
На стол поставили маленькую керосиновую лампу. Гости стали рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с учительницей. Лицо девушки сохраняло задумчиво-сосредоточенное выражение. Чем чаще Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
Было жарко. Учительница сняла свою толстую вязаную кофту и осталась в простенькой ситцевой блузке с цветочками. Тоненькая, как тростиночка, она показалась ему еще милее. Он молчал, не зная, как с ней заговорить. Будто пропала в нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже привык за годы войны.
Напротив Драницына сидел седой старик с удивительно яркими и живыми глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо не желая мешать молодежи.
– Кто это? – шепнул своей соседке Драницын, желая завязать с ней разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
– Савков, – тоже шепотом ответила учительница. – Он еще из ссыльных, с девятьсот пятого года здесь… Отец мой очень уважал его.
– А ваш отец умер?
– Мой отец – Егоров, бывший работник Шенкурского совета, – еле слышно сказала девушка. – Я ничего не знаю о его судьбе.
Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
– Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли он… Папу арестовали здесь, около Шенкурска, еще в первые дни оккупации…
– С кем же вы здесь? Одна?
– Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия Шенкурска вернемся домой. Я ведь там буду работать в отделе народного образования.
Драницына удивила та уверенность, с которой учительница говорила о своей будущей работе в Шенкурске. Но, прислушиваясь к разговору, не утихавшему за столом, он убедился, что все были точно так же уверены в том, что Шенкурск через несколько дней будет освобожден от врага. Раньше это, может быть, показалось бы Драницыну легкомысленным. Но теперь он чувствовал, что люди, сидящие за столом – Фролов, Черепанов, Крайнев, юный Касьян Терентьев, – не могут думать иначе. Теперь он уже понимал, что именно эта нерушимая вера в победу и дает большевикам силу побеждать врага даже в том случае, если он сильнее их.
Весь вечер Драницын не отходил от Лели, и потом он пошел ее проводить.
По дороге Леля рассказала Драницыну, что до революции она жила в Петрограде, училась на курсах.
– Но это продолжалось только один год… Незадолго до революции папу арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и помогать семье… Без папы было очень тяжело! И даже не столько материально… Я страшно скучала.
– Вы очень любили своего отца?
– Я и сейчас люблю.
– Простите, я не то хотел сказать.
– У меня был замечательный отец… Да, конечно, был, – договорила она очень тихо. – Вряд ли он жив.
Леля шла, так доверчиво и просто опираясь на его руку, будто они давно были знакомы. Драницын испытывал все возрастающую нежность к этой девушке.
Они подошли к маленькой, утонувшей в сугробах избушке. Леля остановилась.
– Вот я и дома, – сказала она.
Драницын осторожно пожал ее маленькие холодные пальцы.
– Вы попадете в полк, которым командует Бородин, – негромко сказал он. – Как будут распределены мобилизованные коммунисты, я не знаю… Неизвестно, когда мы теперь увидимся. Я ведь буду мотаться по разным участкам фронта. Такова уж моя должность…
– Да, да, конечно, – сказала Леля, и Драницыну показалось, что голос ее прозвучал грустно.
«Что же мне сказать? – подумал он. – Не то я говорю, совсем не то!..»
Но все привычные слова куда-то исчезли, и он стоял, с растерянной улыбкой глядя на Лелю. Девушка тоже молчала.
– Теперь уж мы встретимся только в Шенкурске, – наконец сказал Драницын.
– Видимо, так, – тихо ответила Леля.
– Значит, до Шенкурска?
В оконцах избушки мелькнул огонь. Леля стиснула руку Драницына, и через мгновение ее легкая фигура растаяла в темноте.
Драницын тряхнул головой, словно освобождаясь от охватившего его оцепенения, и быстро зашагал по дороге.
«Вот дела!.. Кажется, я влюбился, – усмехаясь, сказал он себе. – Судьба, что ли?…»
Дойдя до главной улицы села, он встретил Крайнева, Касьяна Терентьева и еще нескольких коммунистов, ужинавших вместе с ним у Черепанова. Люди расходились по домам. Рано утром отряд коммунистов должен был двинуться по направлению к деревне Березник.[5] Там сосредоточивались перед штурмом все части центральной колонны.
3
«В Шенкурске тихо», – гласила сводка городского коменданта капитана Роджерса, которого крестьяне называли Оджером или Отжаром.
Установление в городе этой тишины потребовало от Роджерса немалых усилий. Начиная с осени 1918 года он только и занимался тем, что вылавливал большевиков и подозреваемых в большевизме. Затем, в связи с распоряжением из Архангельска, его рвение удвоилось. Любой житель города, вплоть до старого монаха из шенкурского монастыря, выразившего недовольство бесчинствами интервентов, попадал в арестный дом и либо высылался в Архангельск, в губернскую тюрьму, либо расстреливался на месте.
Немало хлопот доставили ему рыбаки. Они то и дело вылавливали трупы людей, замученных в контрразведке и спущенных в реку. В общей сложности они выловили таким образом почти двести трупов. Роджерс приказал арестовать рыбаков и выслать их на Мудьюг.
Много неприятностей доставил ему и набор в миллеровские войска. Молодых людей пришлось разыскивать по всему городу с патрульными. Когда новобранцев загнали на монастырский двор, из толпы раздались выкрики: «Не желаем устилать вам дорогу своими костями!.. Мы русские!.. Вон из России!.. Грабители, убийцы!»
Капитан распорядился окружить двор пулеметами, выстроил мобилизованных и объявил им:
– Через пять минут выдать бунтовщиков. В противном случае все будете уничтожены! Кто кричал?
Прошло две минуты. Новобранцы молчали.
– Кто кричал? – поглядывая на часы, повторил Роджерс.
В рядах было по-прежнему тихо.
– Осталась последняя минута! Полминуты!
Когда назначенное время истекло, Роджерс скомандовал пулеметчикам, чтобы они приготовились к открытию огня.
Это было понято новобранцами даже без знания языка.
– Кто кричал? В последний раз спрашиваю! – с угрозой сказал комендант.
Новобранцы по-прежнему молчали.
Тогда разъяренный Роджерс выхватил из толпы несколько юношей, подвернувшихся ему под руку, и расстрелял тут же, перед строем. Остальных под караулом повели в казармы.
…Рынок пустовал. Жители окрестных деревень перестали ездить в город. Под видом реквизиции интервенты грабили их как на заставах, так и в самом Шенкурске. Старые запасы леса были давно вывезены и отправлены за границу. Лесорубов и корьевщиков таскали на зимние заготовки силком.
В городе царил произвол. Часовщик Апрельский был арестован в парикмахерской за то, что сказал кому-то в очереди: «Лучше нам не видать бы таких демократов! В чем выражается их демократия?» – И, по мнению присутствовавшего при этом офицера, нахально усмехнулся.
Часовщика пытали, водили на Вагу, опускали в прорубь, требуя, чтобы он раскрыл подпольную организацию, в которой якобы состоял. Апрельский ничего не мог сказать, он цеплялся за лед, но конвоиры били его по пальцам прикладами. В конце концов его утопили.
…Однажды Роджерс, напевая веселую песенку, возвращался к себе домой из офицерского бара.
Чуть потеплело, снег светился на солнце, и Роджерс думал, что Россия – совсем не такая плохая страна… Товар, за который он не заплатил ни копейки, нашел покупателя. Комиссионер Роджерса в Архангельске, лейтенант Мэрстон, недавно сообщил, что вся партия дегтя и смолы продана на вывоз. «Надо будет позаботиться о новых запасах…»
У входа в комендатуру его остановил дежурный адъютант и доложил, что в приемной сидит Абрамов. Роджерс поморщился.
Инспектора городского училища Абрамова знал весь Шенкурск. Роджерсу несколько раз приходилось вызывать его в комендатуру по делам школы.
У Абрамова пропала шестнадцатилетняя дочь. Три недели тому назад труп ее нашли – в лесу за Спасской горой. Труп девушки был в таком состоянии, что отец опознал свою дочь только по нательному серебряному крестику. Роджерс официально заявил, что девушка убита партизанами. Надо же было что-нибудь придумать! Кто мог знать, что дело так скверно обернется!..
Недавно в гости к Роджерсу приехали с Важских позиций два офицера. Приятели решили повеселиться. Они погрузили в сани вино и поехали кататься. Дорогой много выпили и порядком охмелели. На обратном пути им встретилась миловидная девушка. Офицеры потащили ее в сани. Девушка сопротивлялась отчаянно, но ей заломили руки за спину и заткнули рот платком. В квартире ей пригрозили пистолетом, затем напоили до бессознательного состояния. Дальше все происходило так, как уже не раз бывало у Роджерса.
