Белые офицеры один из другим поднимались из-за стола и уходили в соседние комнаты, где начинались танцы.
«Ну и шушера!.. – презрительно подумал о них Айронсайд. – Что за самомнение! Эти господа действительно считают, что мы пришли сюда им помогать… Идиоты! Они помогут нам справиться с мужиками, а потом мы их пошлем к черту. Эта страна будет нашей страной!.. Как Галлия для Цезаря!»
Тупыми, осоловевшими глазами он оглядел стол.
– Теперь, когда русские ушли, я позволю себе быть откровенным…
Миллер смущенно усмехнулся.
– А вас я не считаю за русского, генерал, – бесцеремонно заявил Айронсайд. – Простите меня, но это так…
Он наклонился к бригадному генералу Ричардсону, командующему американскими войсками.
– Вы правы! Помните, вы мне как-то сказали, что лучше бы нам не вступать в бой с большевиками, а пройти огнем и мечом среди мирного населения, смыть начисто большевистское пятно с цивилизации… Ограбить… Да, ограбить Россию! Говоря по-военному – взять трофеи! И пусть все наслаждаются жизнью, как может наслаждаться солдат, не боящийся крови…
Айронсайд засмеялся.
– Когда я был в Лондоне, я поделился этими мыслями с Черчиллем. Он был в восторге. Он мне сказал: «Прекрасно… Так и действуйте. Но не забывайте и о стратегической обстановке…» – Он допил вино. – Нам надо действовать, как в Африке! Ведь русские ничем не отличаются от негров.
…Пользуясь тем, что благодаря празднику в центре города было некоторое «оживление», Греков с соблюдением всяческих предосторожностей решил вечером навестить Базыкину.
Шурочка уже спала. Услыхав стук в окно, она мгновенно проснулась. «За мной», – Подумала Шура и, соскочив с кровати, подбежала к замерзшему окну. На дворе было пустынно. Босиком, в одной рубашке она вышла в холодные сени.
– Кто там? – дрожа от холода и страха, прошептала Шура.
– Не бойся, Александра Михайловна, – раздался знакомый голос. – Свои!
Шура вернулась в комнату, накинула на себя пальто и открыла дверь.
– Ты только не волнуйся, – сказал Греков, входя вслед за ней. – Говорят, пришел ледокол с Мудьюга и привез заключенных. Сейчас они в архангельской тюрьме. И Коля здесь, и шенкурский Егоров, и еще кто-то. Ты только не волнуйся.
– Я не волнуюсь, я все знаю.
Шура сообщила ему о своем разговоре с Ларри.
– Меня, конечно, арестуют. Он меня нарочно отпустил. Я завтра собиралась сказать Дементию, чтобы ты не заходил.
– Что ж, дело! – сказал Греков. – Пожалуй, мне не следует к тебе ходить. Держи связь со мной только через Силина. Приходи на Рыбный рынок утречком, пораньше. Дементий почти каждый день там бывает. Возьми еще немного деньжонок. От рабочих… В случае ареста мы тебе поможем. Не беспокойся. И Максим Максимович и Чесноков поддержат полностью. Я надеюсь, что через одного надзирателя нам удастся передать Коле посылку. И тебе передадим в случае чего… Но, может быть, все и обойдется. Не волнуйся, Александра Михайловна! Не так уж страшен черт.
Греков ушел. Осматриваясь по сторонам, он вышел на набережную. Мимо пронесся санный поезд. На передних санях, держась одной рукой за плечо кучера и размахивая другой, стояла дочь Кыркалова. Ее поддерживал иностранный офицер. «Гайда, тройка, снег пушистый», – пела она на всю улицу.
– Сволочи, – пробормотал Греков. – Волчья стая!..
Под утро к Шурочке Базыкиной пришел офицер из контрразведки в сопровождении двух солдат. Он предъявил ордер, подписанный подполковником Ларри.
Солдаты долго обыскивали комнату, даже выстукивали стены, но ничего не нашли.
– Одевайтесь! И одевайте детей, – сказал офицер, когда обыск был закончен.
– Но позвольте, при чем же здесь дети? – возразила Шура. – Я отправлю их к соседке.
– Мне приказано забрать всех… Дети вписаны в ордер.
– Я категорически протестую!
– Одевайтесь! А то я вас сам одену, – с угрозой проговорил офицер. – Одевайте их… – сказал он, указывая солдатам на девочек.
Людмила с рыданием бросилась к матери.
– Мама, я не хочу… Я не хочу в тюрьму! Мамочка!
Побледневшая Шура стояла посредине комнаты, заложив руки за спину.
– Одевайте детей, – приказал ей офицер.
– Ни за что… – ответила Шура.
Девочки вырывались. Один из солдат облапил Леночку, поднял ее на воздух, другой в это время напяливал на девочку платьишко, шубенку. Ветхая шубенка затрещала.
– Мама… Мамуля! – что есть силы кричала Леночка. – Возьми меня… Возьми меня!
Шура не выдержала и вырвала из рук солдата дочку.
– Их-то за что?! – с душевной болью за детей крикнула она. – И вы… – Она обратилась к офицеру, который хладнокровно наблюдал за всем происходящим, – вы… офи-цер?! Так не поступают даже на большой дороге!
– Мамочка, не спорь с ним, – в ужасе зашептала Людмила. – Я с тобою, мама.
Страх и отчаянье увидела Шура в глазах дочки. Она прижала ее к себе.
– Успокойся, доченька… – зашептала Шура. – Только успокойся.
Через полчаса всех троих вывели солдаты. Шура несла рыдающую Леночку на руках. Затем их толкнули в крытый брезентом грузовик. Он затарахтел и поехал по набережной в тюрьму.
5
Бойцы буквально на плечах у неприятеля ворвались в его окопы, прошли все три линии вражеской обороны и, преследуя его, вступили в Усть-Паденьгу.
Интервентов охватило смятение. Артиллеристы бросали орудия. Офицерам никто не повиновался.
К этому времени вызванный Фроловым с Ваги свежий батальон зашел в тыл Усть-Паденьге, чтобы перерезать отступающим дорогу. Батальоном, так как опытные командиры погибли в первой атаке, командовал теперь Драницын, приехавший в это время на передовую, на помощь Бородину.
Интервенты попробовали спуститься к Ваге, но попали под яростный пулеметный обстрел. Они решили скрыться в лесу, но взрывы тяжелых снарядов выгнали их оттуда.
Осталось только одно – поднять руки. Это они и сделали. Солдаты выходили из своих убежищ с белыми платками на винтовках.
– Рош!.. Боло!.. Сдаюс! – кричали они.
Бой за Усть-Паденьгу длился шесть часов.
Еще дымились сгоревшие деревенские избы, возле разбитых блокгаузов еще валялись трупы интервентов, но на перекрестках уже пылали костры, а в уцелевших домах и сараях крепко спали изнуренные от боя люди Бодрствовали только патрули да выставленные вокруг деревни посты и секреты.
Штаб разместился в большом многооконном доме с развороченной тесовой крышей и разбитыми окнами. Напротив штаба тоже горел костер. Бойцы собрались вокруг него и негромко беседовали.
– Американ только издали садит, а штыка боится. Пырх-пырх, будто рябчик, – насмешливо сказал кудрявый, раненный в ногу артиллерист.
– Не, граждане, – заметил пожилой партизан в длинном, до колен, пиджаке из самотканого сукна. – Они остервеневши. Я наскочил на одного да штыком!.. А он на меня вроде медведя, не то чтоб бежать. А уж потом как мы их приперли, тогда заорали: «Боло!..»
Послышался смех.
– Пьяные! Их виской поят.
– Ромом.
– Нет, это раньше. Теперь виской.
– Да пои их, как хошь, все равно не выстоят! Только гнать их надобно без задержки, – сказал паренек-пехотинец.
– Верно! – поддержал его Крайнев. Он уезжал в Березник за пополнением и стоял сейчас у костра, оправляя седло на своей лошади. – Нам ждать нечего. Это он в блиндажах да в блокгаузах отсиживается. А нам не расчет. Да вот, к примеру! Жили здесь, в Усть-Паденьге, люди, а он их вовсе выселил да еще дома поджег, которые не нужны ему были. Разорение народу…
– У нас в Панькове та же история, – вмешался в разговор другой партизан, горбоносый, в рваном зипуне. – Нагрянули архаровцы в декабре и определили с деревни сотню пар валенок, да две дюжины саней, да столько же сбруи. Наутро пришла рота в шубах. Переводчик пошел по деревне и говорит мужикам: «Вы, ребята, не сопротивляйтесь. Нам такая власть дадена, что можем на месте расстрелять». Для острастки, чтобы мужиков напугать, взяли Сеню, председателя нашей кожевенной артели, да плетюгов надавали. А потом привязали к своим саням да как пустят лошадь. Версты две она его волочила, так он и помер…
– Вот звери! – выругавшись, сказал артиллерист.
– Ну, народ испугался, конечно… Отдали сани, валенки. И тут им, вишь, мало показалось. Всю артель ограбили. Еще на семь тысяч взято было одних бурок! Вот как чисто сработали!.. Да чтоб след замести, склад сожгли. Все добро погорело. Что дальше, то больше. Чего ж нам ждать?
В штабе командиры подводили итоги длившемуся весь день бою за Лукьяновскую и Усть-Паденьгу.
Фролов при свете горевшей на столе свечки читал бумаги, поданные ему Драницыным. Фролов так устал за день, что лицо его казалось черным.
Вестовой Соколов стоял у холодной печи.
– Спину греешь? – усмехнулся Валерий, вместе с Любой входя в избу. Они только что закончили проверку постов.
– На Высокой согреемся, – мрачно пробормотал матрос.
– Да, там будет жарко, – сказал Драницын. – Кстати, Павел Игнатьевич, между Высокой и Шолашами имеется большой артиллерийский склад.
