Профиль пытались оттереть — не стирался даже новейшими химическими средствами; замазать побелкой — выступал снова, как застарелая протечка. Когда, наконец, раскошелились на обои — их выперло наружу с обеих сторон. Профиль, правда, почти не был виден в фас, но зато сбоку распух, как барельеф на старой монете с патиной.
Тогда собрались с силами и, объединив их, по кирпичику разобрали кляузное место, надеясь все-таки отыскать нишу, как в рассказе «Бочонок амонтильядо». И увы! Даже цемент между кирпичами был сухой и чистый — ни одной, даже самой маленькой щелки, через которую могли протечь потусторонние, забугорные миазмы, замечено не было.
Стену, на всякий случай, переложили заново из идеологически проверенных кирпичей — прежние ведь, что ни говори, были еще дореволюционные. Профиль как будто ждал именно этого! Он возник снова — черты стали четче и как будто слегка укрупнились, но по-прежнему пола его было не различить.
Тогда его дружно завесили с обеих сторон коврами и решили вовсе забыть. И — ничего ровным счетом не произошло ни страшного, ни удивительного! На коврах, правда, возникла как бы легкая деформация узора, зато сам профиль постепенно сгладился и поблек, будто он кормился всеобщим вниманием и суматохой, а тут потерял подпитку. Не хотите меня видеть, как бы говорил он, — и не надо.
Но удалившись из места, где его так невзлюбили, он проявился в доме неподалеку. Те, уже наученные чужим горьким опытом, боролись с ним недолго, а потом укрыли и махнули рукой. И снова он ушел, оставив почти незаметный след, наподобие заросшего шрама от старой раны.
Такое повторялось неоднократно; и повсюду, где побывал заколдованный призрак, люди слышали нечто вроде тихого плача или неразборчивых слов никому не известного языка, и видели они — каждый из них — нечто сходное с самым болезненным из своих воспоминаний, хотя многие и не догадывались об этом, не подозревая, что за страсть такая засела у них внутри, точно гвоздь. И чем менее явным был для них смысл, который несло в себе нерукотворное изображение, чем косноязычней казались слова и тише стоны, тем скорее человек поражался в рассудке и начинал буйствовать в полном беспамятстве.
— Странная история; та, которую я слышал от моего друга Марианы — имя, похожее на твое, не правда ли? — кончалась повеселей. Хотя так же неопределенно.
— Погоди, я ведь не досказала, — ответила его дама.
В последней из пострадавших семей была дочь, совсем маленькая и простодушная девочка. Ее, в общем, учили, что нормальному человеку не должно мерещиться никаких призраков, чертей, ангелов, домовых, ореолов, аур и прочих потусторонностей, для которых у человека даже названия нету, но не успели хорошенько вдолбить это ей в голову. И вот как-то ее оставили дома одну — и именно это время выбрал злокозненный Профиль, чтобы в очередной раз проявиться.
— Какой вы красивый! — сказала девочка и погладила его ладошкой. — До этого «они» были или скучные, или просто ужасные — не с виду, а оттого, что от них дух такой шел, вроде невидимого звука. Наша кошка на них фырчит и бьет лапой — только этим и спасаемся, ведь никто больше в них не верит, кроме нас двоих. Знаете, если бы у вас были ножки, я бы повела вас на кухню и напоила чаем. А потом мы бы прочитали все мои книги. Их у меня целых семь — вот как много!
Этими двумя вещами, чаем и книжками, интересы девочки не ограничивались, просто такая была в доме обычная формула гостеприимства.
— А зачем мне идти? — прошелестел Профиль. — Ты пододвинь столик, а чайник и чашки поставь на него. Только, смотри, не облейся горячим.
Когда девочка так сделала, от стены отделилось нечто прозрачное, как воздушная медуза, не имеющее ни ног, ни рук, и прикоснулось губами к краю фарфоровой чашки.
— А теперь выпей свой чай, но не до конца, и обменяйся со мной чашками, — предложила тень. — У вас это называется «на брудершафт», и вы пьете вино из рюмок, перекрещивая руки, согнутые в локте. Но для вина ты еще мала, а у меня рук, как видишь, нету: поэтому так тоже будет законно.
И они обменялись чаем — а, надо сказать, чай был хороший, хотя и не «с бегемотом», как говорила девочка (напиток с бергамотом держали для больших праздников, и она побоялась его взять без ведома старших), но душистый и крепкий, а цвет его был как цвет темного граната.
— Теперь мы с тобой на ты, как брат и сестра, — объявил Профиль, — и я, как старший, должен буду тебя учить, защищать и оберегать.
Он чуть поплотнел и зарозовелся от земного питья, и стало видно, что он и правда необычайно хорош собой.
— Я с радостью, — ответила девочка, — ведь от них всех было не допроситься братика. Только папа, мама, деда и баба, наверно, испугаются. (Она ведь сразу поняла, в чем дело — история Профиля в подробностях стала известна всему городу.) Может быть, на груди тебя спрятать? Только они решат, что мне мальчишки тату сделали, и еще хуже меня заругают.
— Не решат, — ответил Профиль, — я войду внутрь тебя, под кожу, и стану совсем невидимкой. Для меня это легко! Я ведь показываюсь лишь для того, чтобы меня увидели такими глазами, как твои, и захотели со мной подружиться.
— Почему же все они так тебя боятся и так ненавидят? — спросила девочка.
— Да потому что узреть меня и не устрашиться имеют право только глаза детей, маленьких, подросших и совсем взрослых; глаза, не замутненные ложью, гневом и предубеждением.
— Чудный конец, — сказал Лев, — и весьма нравоучительный. Но, признайся, ты ведь только что его придумала?
— Можно сказать и так, — ответила Мария-Хуана. — Ведь в реальной жизни подобные истории либо зависают, как неисправный компьютер, либо кончаются Судом.
На этом кончились и их речи, потому что дано было им узнать, чем еще пахнет ложе любви — сладким потом. Ибо лишь блаженное распутство, которое вечно разменивает золотой талант на медные пятачки, дает легкость; усилия истинной любви — тяжелый труд как для тела, так и для души, неразрывный и неразменный.
И пропел Лев Мариките свою песню, и обрели они на миг единство неразделенного творения, чтобы вновь его утерять: ведь ни в чем на земле нет постоянства. Но тотчас же вновь спелись и сыгрались, и возникла в их совместном сочинении совсем новая тема — ибо приобретенное в истине никогда не уходит, лишь переходит от форте к пиано и от пиано к фортиссимо, без конца обогащаясь вариациями.
— Я, заядлый игрок, поставил все, что имел, на красное поле любви, на черное поле смерти, чтобы выиграть эфемериду, — говорил Лев. — Твое прекрасное тело плотно, но не потому ли, что мои руки и ноги, которыми его касаюсь, слеплены из такого же материала?
— А ты желал меня… это… приватизировать? — смеялась Марикита. — Всю вечную женственность в моем лице, всеобщее достояние пригрести к своему боку?
— Нет: для такого нужно, пожалуй, стать не мужем, а вечной мужественностью, не нуждающейся в искуплении и смерти, очищении и воскрешении, как нуждаюсь я. Таковы, однако, все женщины, хотя нет ни одного подобного мужчины. Нет, я просто удивляюсь, что с восторгом приобрел нечто неназываемое и неосязаемое, на что и ярлык не прилепишь.
— Зато нечто подлинное, — ответила его дама. — То, что стало, случилось, утвердилось в своем бытии, не нуждается в заверении своей подлинности, в юристе и составителе словарей, печати и надписи. Красота бесспорна и самодостаточна; то же скажу о добре и истине.
— Значит, это теперь навсегда? — спросил Лев.
— Навсегда, — подтвердила Мария-Хуана.
Однако когда в одно из их утр Лев выглянул из окна и увидел внизу крошечную, еле различимую белую точку, то сказал:
— Хотел бы я найти отца моего Мариану или другого, подобного ему, чтобы он нас обвенчал.
— Чего ты испугался — злого колдовства или слепой судьбы? — спросила она.
— Во мне нет такого. Просто…
Он провел пальцем по ее обнаженному, смугло-лакированному плечу и продолжил:
— Просто я увидел сейчас живой символ моего пути — и хочу, чтобы в этом пути ты шла рядом.
ДВЕНАДЦАТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ
(Дипкорпус священных проституток, или летучий отряд королевы Екатерины Медицейской)
Все в мире соединено нитями, не занимающими места ни в пространстве, ни во времени и поэтому невидимыми для людей.
Искусство нашей белой магии — знать, за какую ниточку следует дернуть, чтобы сеть всколыхнулась, будто изловив гипотетическую муху. Это несколько ограниченное искусство, если говорить по правде: ибо женщины здесь не делают ничего рационального, напротив — сотворяют из человеческого космоса хаос. Направленные на одну цель желания двоих взаимно погашаются; стройные шеренги мужских военных порядков наступают друг на друга в битве; стремление народов к сильной руке вскармливает Гоббсова Левиафана — и тогда необходимо отступить к первоначальному состоянию, низвести мир к его младенчеству и даже внутриутробности, чтобы дать ему возможность пересотворить и вырастить себя заново. Прогрессивный возврат. Процесс, который продолжается без конца и почти без надежды.
