– Чтой–то обоих сыновьев твоих не видать? – обратилась баба Пелагея к Карнауховой.
– На работе оба, – охотно откликнулась Катерина Всеволодовна, а сердце захолонуло: «Знает про Викентия, старая злыдня!» – Где же ты их увидишь – трудятся оба.
– И Викентий трудится?
– А то!
– Чудной он у тебя работник, Катерина, чудной, подружка. Чуднее не бывает. То он в будние дни дома ошивается, а то в праздники не видать его нигде. Какая, маю, секретная у него должность? А ты все–таки приглядывай за им, подружка. Нынче ихнего брата, секретного работника, не шибко милуют, тоже и суд нынче с матерьми не больно–то советуется. Упекут ведь родненького, как есть прямиком в острог… Посидит он в остроге годов этак пяток, опамятуется, а тады уж целыми днями станет трудиться, как все прочие.
– Не стыдно тебе, Пелагея? – испугалась Карнаухова. – Ну что несешь? Что? Вот вправду язык без костей.
Не стала и в очереди дальше стоять Катерина Всеволодовна. Бог с ними, с сосисками. Плюнула, прибе-. жала домой. Пусто. Никого. Не вернулся еще Викентий.
Вдруг Балкан взвыл ни с того ни с сего и так жалостно взвыл, аж подавился. В отчаянии стебанула его веником Катерина Всеволодовна, он – шасть на кухню, и оттуда опять: у–у–у! у–у–ар!
Вот напасть. Быстрее сунула псу рыбных консервов. Кое–как он утих, начал чавкать.
– Никаких у тебя забот нет, псина ты злющая, – попеняла ему Карнаухова. – Нет у тебя ни детей, ни хозяйства. И на уме поэтому одна пакость. Зачем вот ты сейчас выл и меня пугал? Что тебе я плохого сделала? Хозяина одного признаешь. Не разумеешь того, что я кормлю–то твою ненасытную утробу. Без меня ты бы, Балкан, с голоду давно околел… Ну, посмей, завой еще раз, ненасытное бородатое чудовище! Посмей! Уж я тебя уважу вон той мокрой тряпкой – забудешь и кусаться, и рыком рычать. Не боюсь я тебя! Ишь разлегся, блох разводить на коврике. Уйди с глаз моих, Балкан! Уйди в коридор, не испытывай судьбу вторично.
Катерина Всеволодовна, когда оставалась одна, часто беседовала с Балканом, он привык к ее бормотанию, но чуткое ухо его всегда улавливало не сулившие ему покоя вибрации голоса. Так было и теперь. В ответ на угрозу Балкан чуток обнажил клыки, но, не желая нарушать по пустякам процесс пищеварения, встал, зевая и презрительно оглядываясь, нехотя пошлепал в коридор.
Катерина Всеволодовна застыла у плиты. В пространстве, ограниченном этими стенами с коричневыми обоями, ей все нравилось: холодильник, стенные белые шкафы для посуды, удобная плита и кран с горячей и холодной водой, множество приспособлений для готовки вкусной еды, посуда – все это символизировало каким–то образом незыблемость ее положения в семье. Однако случись что с детьми – и все это окажется ненужным хламом. Она так чувствовала. Поэтому в одиночестве подолгу застывала на кухне в самых неудобных позах, недоумевая, не сознавая, что делать ей в следующую минуту, в каком направлении двигаться.
Дыхание ее замедлялось и становилось по–детски легким; бесхитростные и неуклюжие мысли текли редкой, с долгими паузами, чередой, поглощая лишь малую часть внимания и жизненных сил. Так бывало до того долгожданного мгновения, когда возникали под дверью знакомые шаги кого–нибудь из трех родных мужчин, заходился восторженным лаем Балкан, лопался с хрустом дверной замок. С неудержимым коротким «ой!» она спешила навстречу, с каждым шагом из кухни к двери зябко ощущая возвращающуюся жажду деятельности…
Вечером Энрст Львович за отдельным столиком неподалеку от оркестра поджидал Свету Дорошевич. Ему в пору было выть от духоты, от того, что официант принес теплую водку, от влажного сердечного беспокойства. Галстук душил. Он приметил, что все мало– мальски модные парни в ресторане одеты в яркие рубашки с широкими воротниками, без галстуков. «Надо же, – укорил себя страдающий закройщик. – Не рассчитал, не предвидел».
Наконец явилась обворожительная Света Дорошевич – в простеньком летнем платьице в полоску, в туфлях на высоченной платформе. С соседних столиков сразу начали на них пялиться. К этому Эрнст Львович был внутренне готов.
Он помахал официанту – худому, желтушного вида юноше с плаксивым лицом. Судя по шаркающей нетвердой походке, согнутой спине и унылому взгляду, официант недолго собирается задерживаться на белом свете, более того, казалось, он сам ждет не дождется конца этой канители. Принимая заказ, официант ни разу не взглянул на Свету, обращался подчеркнуто к солидному клиенту Эрнсту Львовичу. Это дало Свете основания несколько раз пройтись на его счет. Одну шутку официант услышал.
– В бокале – яд! – трагически произнесла Света Дорошевич, пригубив шампанское. Официант приблизился, занял прежнюю позицию, спиной к девушке, и обратился к Эрнсту Львовичу.
– Бокалы помытые, – сказал он. – Никакого яду, в них нету и не может быть. Зачем зря обвинять?
– Тевушка пошутила. – Эрнст Львович поперхнулся маслиной.
Официант не уронил своего достоинства каким–либо знаком внимания к Светке, холодно поклонился, давая понять, что если это и шутка, то вполне идиотская, и удалился выполнять заказ.
– Страшный человек, – ужаснулась Света, – улыбается, а под рубашкой топор.
Она с удовольствием глазела по сторонам, ловила оценивающие взгляды, отвечала на них рассеянной, как ей казалось, светской полуулыбкой. В зале ресторана три года назад размещалась столовая. Точнее говоря, это было странное заведение, порожденное алчной фантазией администраторов–пищевиков, которое днем называлось столовой, а вечером – рестораном. В зависимости от названия, естественно, резко менялись цены на одни и те же блюда да на столы по вечерам стелились клеенчатые скатерти и расставлялись вазочки с жесткими бумажными салфетками, по–видимому выдранными из детских блокнотов для рисования. Однако наступило время, когда выросший, окрепший в интеллектуальном отношении город не мог уже обходиться без питейно–развлекательного заведения высшей (хотя бы по видимости) категории. Два федулинских кафе–забегаловки не компенсировали отсутствие такого рода предприятия. В этих кафе можно было в случае крайней необходимости распить бутылочку сухого вина и отведать порцию желтоватых котлет с рисом под интригующим названием «федулинские люля». Не более того.
И вот однажды столовая закрылась на длительный ремонт и вскоре прекратила свое существование. Ремонт – сказано, конечно, слабо. Помещение подверглось кардинальной перестройке и обновлению, руководил которым выписанный из Москвы бородатый художник–дизайнер, хапнувший за это дело немалые денежки. К чести бородача – он получил свои рубли не задаром. Посетитель, впервые переступивший порог нового ресторана, издавал невольный возглас восторга и тут же проникался справедливой гордостью за родной Федулинск. Помещение представляло собой как бы огромную парадную залу княжеского терема. На деревянных, переливающихся блестками темноватой смолы
стенах – красочные гигантские панно, изображающие батальные сцены из жизни древних славян. Потолок – тоже деревянный, куполообразный, украшенный множеством веселящихся амурчиков, постреливающих из своих луков в посетителей; вниз с поголка на витых металлических тросиках свисали массивные деревянные люстры, утыканные лампочками в форме свечек. Поддерживался потолок четырьмя деревянными, но с более светлой полировкой колоннами без всяких украшений, если не считать маленьких черных, скользящих вверх и вниз змеек с живыми веселенькими мордочками. На паркетном, с широкими темно–коричневыми плитками полу расставлены большие, на шесть – восемь персон, и уютные, на две персоны, деревянные столы, покрытые красноватым лаком. Общий тон всего зала – красно–багрово–темный. Довершали впечатление высоко прорезанные стрельчатые узкие окошки, перевитые ажурными решетками. От кухни зал был отгорожен высокой деревянной стенкой, на которой изображен пахарь в белой рубахе до колен, одной рукой опирающийся на плуг, а другой утирающий пот с лица. Кудрявые, светлые волосы пахаря стянуты алой лентой, лукаво–утомленный взгляд направлен прямо на входящего в ресторан клиента, словно вопрошая: «Пришел
отдохнуть, браток? Давай, давай! Я бы и сам с тобой посидел – выпил, закусил, да, видишь, надо кому–то и землицу пахать».
По вечерам здесь выступал молодежно–инструментальный ансамбль «Башмаки».
Эрнст Львович, озабоченный предстоящим объяснением, не нашел ничего лучшего, как предложить выпить за их счастливую встречу.
– Мы днем уже встречались, – напомнила ему Света деликатно. – Вы еще кричали на меня из–за штанов.
Все–таки она чокнулась с Эрнстом Львовичем и отпила глоток шампанского. Тем временем на столе появились закуски: черная икра в хрустальной вазочке, семга, соленые рыжики, салат из помидоров, холодный ростбиф и почему–то яблоки в меду. Всего помногу, мясо и семга в больших тарелках. Эрнст Львович не скупился, не каждый день приходилось ему водить по ресторанам свободолюбивую Светлану. Вид аппетитной еды воодушевил его, привел в веселое расположение духа, тем более что Света, загипнотизированная обилием яств, взялась сама делать бутерброды.
