переводе в 11-й класс, в республиканской заочной средней школе экстерном сдал экзамены и получил аттестат о среднем образовании. Вместе со мной экзамены сдавал знаменитый футболист Виталий Дараселия. Нас с ним посадили отдельно от других и приносили нам готовые решения. Мы с ним подружились, и он приходил на мои спектакли. И сразу же, в это лето, я поступил в театральный институт, на русский курс.
– Сколько лет вы жили в Тбилиси?
– В общей сложности пять лет, но связи с Грузией никогда у меня не терялись. Первая моя поэтическая книга вышла в грузинском издательстве «Мерани». А в Москве в 1991 году вышла книга моих переводов из грузинской поэзии. В 2012 году, к юбилею грузинского поэта-классика Галактиона Табидзе, журнал «Новый мир» опубликовал в моём переводе одно из его самых знаменитых стихотворений – «Могильщик».
– В 1982 году вы поступили в Литературный институт. Так ли это было необходимо после театрального образования?
– В Литературный институт я поступил, чтобы получить общежитие в Москве и устроиться в труппу московского театра. И только потом уже, когда поступил, ко мне пришло осознание, что я нахожусь на своём месте. Я уже писал стихи, печатался в газетах и журналах. Из Литературного института меня несколько раз собирались отчислять, но меня все время прикрывал, как мог, спасал Евгений Юрьевич Сидоров, он был тогда проректором, потом стал министром культуры и послом в ЮНЕСКО.
– За границу вы уехали ещё при СССР?
– Да, в 1989 году, из любопытства. Мне кто-то оформил липовое приглашение в Германию. Мне было уже 35 лет. А я однажды написал статью про Фауста, она была переведена на немецкий язык и напечатана в Германии. И меня в Баварии приняли в Союз писателей, помогли с бумагами, оформили бессрочную визу, и я остался в Германии. Сам себе рисовал билеты и по всей Европе ездил первым классом. У меня про это пьеса есть, «Бермуды», она долго шла в театре Маяковского, и, по-моему, ещё сейчас идёт. Меня начала искать немецкая полиция, пришлось уехать из Германии, жил в Швейцарии, потом перебрался во Францию, где встретился со своей будущей женой.
– Вы играли с ней в одном театре?
– Да, мы работали вместе, но там нет такого понятия театра, как у нас. Там весь процесс нужно самому организовывать. Сам труппу создаёшь, сам играешь, сам деньги ищешь. Сам платишь за аренду театральных стен. На творчество остаётся пять процентов. Все силы уходят на организацию творческого процесса. Дурная система. Здесь, у нас, актёры избалованы и на всем готовом, нигде в мире нет такого. Моя жена, когда приехала в Россию, не могла поверить, что такое возможно. Мы заходим в театр к кому-то из моих знакомых, там костюмерная, гримёрка, портреты актёров на стенах развешаны… Во Франции такого нет. «Комеди Франсез» – единственный репертуарный театр. «Одеон», он был открыт ещё Марией-Антуанеттой, королевой Франции, которую казнили на гильотине, – это не театр в нашем понимании, потому что там нет труппы. Театр во Франции – это стены. Сегодня одна труппа там играет, завтра другая, а послезавтра выступает певец со своим репертуаром.
– В Сорбонне вы закончили аспирантуру, жизнь во Франции у вас наладилась. Вам было 59 лет. Но в 2014 году вы поехали на Донбасс, где уже шла вовсю война. Вам захотелось сыграть роль ополченца?
– И во Франции всё наладилось, и в Москве у меня уже был свой домашний театр. Почему поехал в Донбасс? Все просто. У меня есть стихотворение, оно называется «Ватник». Там несколько строк всего.
Зачем иду я воевать?
Чтоб самому себе не врать.
Чтоб не поддакивать родне:
«Ты здесь нужней, чем на войне,
Найдется кто-нибудь другой,
Кто встанет в строй, кто примет бой…»
За это «неуменье жить»
Не грех и голову сложить.
– Вы были в ополчении три месяца?
– Да. Когда нам выдали удостоверения ополченца, в графу «военная специальность» я сам себе вписал «военный корреспондент». В симоновском смысле: «с лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом», то есть военкор такой же солдат, как и остальные. И позывной «Анри» я выбрал себе сам. Это в честь отца моей жены.
– Сколько в плену пробыли?
– Это коротко, но круто. 21 день я был в плену. Из них шесть дней меня держали в железном шкафу. Вместе со словаком Мирославом Рогачем. В плену мне сломали рёбра, перебили ногу, избивали связанного, били прикладами автоматов и ногами. Особенно зверствовал Дмитрий Кулиш, позывной у него был «Семёрка». Но потом судьба распорядилась так, что меня обменяли, а этот Кулиш-«Семёрка» сам попал в плен к ополченцам. Я был на костылях, и ребята наши привезли меня во двор, где держали пленных из батальона «Донбасс». Среди них был и «Семёрка», он здоровый лось, под два метра ростом, занимался единоборствами. Ребята говорят мне: «Покажи нам, кто тебя калечил, мы урода этого порвём». А «Семёрка», как меня увидел, глазки у него забегали, он говорит мне: «Я об одном думал: успеть перед тем, как умру, вас увидеть, попросить прощения». Это на видео всё есть. Простите, говорит, какое-то затмение на меня нашло.
Я стою и думаю: «Ничего себе затмение… Несколько дней избивали, несколько раз ставили к расстрельной стенке, одному из ополченцев, который с нами в плен попал, мошонку в тиски зажимали и закручивали…» А перед нами другая группа в плен попала, там была девушка Настя, они её несколько дней насиловали, а потом привязали к танку. Я этого не видел, но слышал от своих охранников, они сами об этом скабрезно рассказывали…
Говорю ему: «Надеюсь, ты говоришь сейчас всё искренне. У меня нет злости и нет желания мстить тебе». Он всполошился: «Нет-нет, мне надо, чтобы вы меня простили» – и руку тянет мне, и ребята наши на это смотрят… Вот как мне быть? Он на носилках, рука в бинтах, вдруг это окажется последней его просьбой. Я руку ему пожимаю и вижу по глазам, что врёт, и злоба у него внутри кипит…
– Конечно, врёт. Спасает свою шкуру. Не даёт Бог покаяния садистам и насильникам.
– Но я вам скажу, что медаль «За оборону Славянска» под номером один оказалась у поэта-лирика, а не у крутого спецназовца. В 2014 году, осенью, Игорь Стрелков пришёл ко мне в госпиталь в Москве и вручил мне свою медаль.
– Вы
